гл.5   гл.6

Глава 4 В ПОНЕДЕЛЬНИК (ночью)

Повышенная боевая готовность, объявляемая в период сумерек, продолжалась целую бесконечность. В тот вечер, как и сотни раз прежде, она оказалась излишней мерой предосторожности. Во всяком случае, так казалось со стороны. Хотя вражеские налеты в утренних сумерках были обычным явлением, на закате они происходили редко. С другими кораблями обстояло иначе, но «Улисс» был везучим кораблем. Каждый знал это. Даже Вэллери. Но он знал, почему именно. Бдительность – такова была первая из его морских заповедей.

Вскоре после выступления командира радарной установкой была обнаружена воздушная цель. Дистанция до нее сокращалась. Это наверняка был неприятельский самолет: у коммандера Уэстклиффа, старшего авиационного офицера, на стене висела карта, на которой были обозначены маршруты полетов своей авиации. Этот же участок был свободен. Но внимания на донесение радиометриста никто не обратил, за исключением Тиндалла, приказавшего изменить курс на 45 градусов. Появление самолета было столь же обыденным явлением, как и вечерняя боевая тревога. Это их старинный друг «Чарли» спешил засвидетельствовать свое почтение.

«Чарли» – обычно четырехмоторный «фокке-вульф кондор» – был неотъемлемой принадлежностью полярных конвоев. Для моряков, ходивших на Мурманск, он стал примерно тем же, чем для моряков прошлого столетия, плававших возле «гремящих сороковых» широт, был альбатрос – эта зловещая птица, которую немного боялись, но встречали почти дружелюбно и никогда не убивали. Правда, с «Чарли» дело обстояло несколько иначе. В былые дни, до появления авианосных транспортов Авианосные транспорты представляли собой торговые суда со специально усиленными полубаками. На них устанавливались особые кронштейны, с которых катапультировались истребители, например модифицированные «харрикейны», с целью охраны конвоя. После выполнения боевой задачи пилот должен был или выбрасываться с парашютом, или же садиться на воду. Слова «опасная служба» вряд ли достаточно точно определяют боевую деятельность горстки этих в высшей степени бесстрашных летчиков: шансов уцелеть у них в этом случке оставалось очень немного. (Прим. автора.)) и эскортных авианосцев, «Чарли», бывало, висел в воздухе от зари до зари, кружа над конвоем и регулярно сообщая на свою базу его координаты.

Нередко между английскими кораблями и немецкими самолетами-разведчиками происходил обмен любезностями, на этот счет рассказывались самые диковинные истории. Самыми распространенными были шутки по поводу погоды. Несколько раз «Чарли» слезно молил сообщить его координаты и получал подробнейшие данные о его широте и долготе, судя но которым он находился где-нибудь в южной части Тихого океана. Как всегда, команды не одного десятка кораблей утверждали, будто история эта произошла именно с ними. Говорят, что начальник одного конвоя радировал «Чарли»:

«Прошу, летайте в обратную сторону. А то голова кружится». В ответ «Чарли» с любезной готовностью начал кружить в противоположном направлении.

Однако в последние месяцы отношения с «Чарли» заметно ухудшились, он стал осмотрительнее. С появлением авианосных кораблей разведчик прилетал изредка. Обычно, сделав лишь один круг на почтительном от конвоя расстоянии, он затем исчезал в темноте.

Этот вечер не был исключением. Матросы лишь мельком увидели сквозь пургу силуэт «кондора», который тотчас пропал в сгущающейся мгле. Теперь «Чарли» сообщит о составе и количестве кораблей эскадры и курсе, которым она движется; правда, Тиндалл питал слабую надежду на то, что ему удалось ввести немецкую разведку в заблуждение относительно их курса. Эскадра возле широты шестьдесят два градуса, восточнее Фарерских островов, и вдруг идет курсом норд-норд-ост? Немцы вряд ли попадутся на удочку, тем более, что им почти наверняка известно о выходе конвоя из Галифакса. Сопоставить два этих факта – проще простого.

Поднять в воздух «сифайры» – единственный тип истребителей, способных догнать «кондор», – никому и в голову не пришло. Отыскать потом в темноте авианосец, даже по радиолучу, трудно. Да и посадка ночью, тем более во время пурги, да ещё на раскачивающуюся во все стороны палубу, означала бы самоубийство. Малейший просчет, самая незначительная ошибка – и пропал бы не только самолет, но и летчик. И тогда «сифайр» с его длинным, торпедообразным фюзеляжем из-за огромного веса мотора системы «Роллс-Ройс мерлин» превращался в западню, откуда не было никакой возможности выбраться.

«Улисс» снова лег на прежний курс, двигаясь навстречу приближающемуся шторму. Оставив боевые посты, моряки заступили на обычную походную вахту: четыре часа на вахте, четыре – свободных. Можно подумать, не ахти уж какие лишения – двенадцать часов на вахте и столько же свободных часов. Если б так оно и было, это ещё терпимо. Но дело в том, что три часа ежедневно продолжались боевые тревоги, через день по утрам матросы занимались судовыми работами (это в свободное-то от вахты время), и Бог знает сколько времени оставались на боевых постах, когда объявлялась боевая тревога. Кроме того, прием горячей пищи – когда он был, этот прием, – приходился на свободное от вахты время. Три-четыре часа сна в сутки считалось обычным явлением. А случалось и так, что люди по двое суток обходились без сна.

И температура, и давление падали медленно, но верно. Волны стали выше и круче, ложбины между ними глубже; пронизывающий до костей ветер гнал тучи снега, превращая его в сплошную, непроницаемую пелену. Это была тяжкая, бессонная ночь как для тех, кто находился на палубе, так и для тех, кто оставался в нижних помещениях; и для вахтенных, и для подвахты.

Находившиеся на мостике первый офицер, штурман Карпентер, сигнальщик, старший прожекторист, впередсмотрящие и посыльные, вконец иззябшие, закоченевшие, вглядывались в белую тьму ночи, не веря, что где-то существуют тепло и уют. Каждый надел на себя все, что мог: свитеры, куртки, шинели, канадки, плащи, шарфы, башлыки, ушанки – все шло в ход. Все были закутаны до самых глаз и все-таки дрожали от холода. Люди грели руки под мышками, ставили ноги на трубы паропровода, проходившие по мостику. Прячась в укрытиях, расчеты зенитных орудий ежились, притопывали ногами, хлопали рука об руку и бранились не переставая. Втиснутые в тесные гнезда скорострельных «эрликонов», комендоры прижимались к тайком установленным обогревателям, всячески сопротивляясь самому упорному своему врагу – сну.

Подвахтенным, находившимся в нижних кубриках, повезло лишь немногим больше. Рундуков для команды на крейсере не было, были только подвесные койки, которые подвешивались лишь во время стоянки в гавани. На то были достаточно веские причины.

На военном корабле требования гигиены весьма высоки даже по сравнению с обычным гражданским жилищем. Моряку вряд ли придет в голову забраться одетым на койку. Никто из тех, кто в своем уме, даже не подумал бы раздеваться во время похода в Россию. Кроме того, одна мысль о том, что надо сперва подвешивать, а потом убирать койку, измученному матросу казалась дикой. А лишние секунды, потерянные на то, чтобы выбраться из койки по тревоге, могли отделять жизнь от смерти, не говоря уже о том, что само сущестование подвесных коек представляло опасность при всеобщей спешке, так как они мешали бы передвижению. Наконец, в эту ночь, во время такой сильной килевой качки вряд ли возможно было бы найти место более неуютное, чем подвешенная вдоль борта койка.

Поэтому люди спали где попало, не снимая канадок и даже перчаток, – на столах, под столами, на табуретках, на полу, на сетках для хранения коек – словом, везде. Самым теплым местечком были нагретые стальные листы палубы в коридоре возле камбуза. В ночное время в коридоре этом, смахивавшем на таинственный туннель, зловеще алела лампочка. Таков был этот дортуар, который моряки предпочитали, тем более что от верхней палубы он был отделен лишь одной переборкой. Ведь моряков всегда преследует тайный страх оказаться взаперти на тонущем корабле.

Но и в нижних помещениях стояла лютая, стужа. Системы воздушного отоплении работали эффективно лишь во втором и третьем кубриках, но и там температура поднималась лишь чуть выше точки замерзания. С подволока постоянно капало, образовавшаяся на водонепроницаемых переборках влага текла тысячью ручейков скапливаясь на палубе. В. помещениях было сыро, душно и ужасно холодно – идеальные условия для возникновения туберкулеза, которого так боялся. Брукс, начальник корабельной медицинской службы. Наряду с постоянной килевой качкой и резкой дрожью корпуса, которая возникала всякий раз, когда нос корабляь опускался вниз, все это делало сон невозможным, в лучшем случае то была тяжелая, урывками, дрема.

Чуть не вся команда спала – или пыталась уснуть, – подложив под голову надувные спасательные пояса. Согнутые пополам; и связанные тесьмой, пояса эти вполне заменяли подушки. Спасательные средства применялись лишь для такой цели, хотя, согласно приказу, надувные жилеты необходимо было надавать во время боевых тревог и при плавании в заведомо вражеских водах. Приказ этот игнорировался, в том числе и командирами боевых частей, которым вменялось в обязанность следить за его исполнением. В складках громоздкой одежды, носимой в здешних широтах, воздуха достаточно, чтобы человек мог удержаться на плаву по крайней мере минуты три. Если же его не успевали подобрать за это время, ему все равно наступал конец. Его убивал шок: человеческое тело, имеющее температуру 96 градусов по Фаренгейту, внезапно погружалось в воду, температура которой была на 70 градусов ниже, ибо в арктических морях температура воды зачастую опускается ниже точки замерзания. Более того, морозный ветер тысячей кинжалов рассекал промокшую одежду моряка, очутившегося в воде, и сердце, не выдержав резкого перепада температуры величиной почти в сто градусов, просто останавливалось. Но, говорили моряки, то была легкая смерть.

За десять минут до полуночной вахты старший офицер и Маршалл отправились на мостик. Несмотря на поздний час и бурную погоду, старпом, как всегда, был невозмутим и весел. Худощавый, смахивающий на пирата, он, казалось, чудом явился из елизаветинских времен. Его жизнерадостность не омрачалась ничем. Капюшон канадки откинут назад, фуражка с золотым галуном заломлена набекрень. Нащупав ручку, он отодвинул дверь и постоял с минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Заметив Кэррингтона, он звучно похлопал его по спине.

– Как ночка, вахтенный? – прогудел он жизнерадостно. – Вот именно, бодрит. Обстановочка хуже некуда. Куда-то разбежались наши цыплятки в этот чудный вечерок?

Он стал вглядываться в снежную пелену; окинул взором горизонт, потом отвернулся.

– Провалились в тартарары, а может, и дальше…

– Да нет, все не так уж и плохо, – усмехнулся Кэррингтон. Пришедший на флот из запаса, бывший капитан торгового флота (Вэллери всецело ему доверял), капитан-лейтенант Кэррингтон был человеком, неразговорчивым и почти никогда не улыбался. Но между ним и Тэрнером – этими превосходными моряками – давно возникла симпатия и взаимное уважение. – Иногда можно разглядеть авианосцы. Но Боудену и его присным их координаты известны с точностью до дюйма. По крайней мере, они так утверждают.

– Не дай Бог, чтобы старина Боуден услышал вас, – заметил Маршалл. – По его мнению, радар – это единственный шаг вперед, который род людской сделал с той поры, как слез с деревьев на землю. – Ежась от холода, он повернулся спиной к пронизывающему ветру. – Во всяком случае, я бы поменялся с ним местами, – прибавил он мечтательно. – Стужа тут почище, чем у нас зимой в Альберте!

– Вздор, мой мальчик, сущий вздор! – загрохотал старпом. – Ну и хлипкая же пошла нынче молодежь. Именно такой и должна быть жизнь всякого уважающего себя мужчины. – Тэрнер с жадностью вдохнул ледяной воздух и повернулся к Кэррингтону. – Кто с вами на вахте, первый?

От нактоуза отделилась темная фигура и направилась к нему.

– Ах, вот вы где. Ну-ну. Могу поклясться, это не кто иной, как штурманский офицер господин Карпентер. Как всегда, при деле и с шиком одетый. Знаете, штурманец, в этом одеянии вы смахиваете на помесь водолаза и человека с реклам, призывающих покупать шины «Мишлен»!

– Три ха-ха, – грустно ответил Капковый мальчик. – Смейтесь и издевайтесь, сэр, пока ваш черед. – Он любовно погладил свой капковый комбинезон. – Что-то вы запоете, когда мы все окажемся в одном бульоне. Вы все, пойдете ко дну или замерзнете, а я буду в тепле и уюте докуривать которую по счету сигарету…

– Разговорчики! Ступайте. Какой курс, первый?

– Двадцать три градуса. Скорость пятнадцать узлов.

– Где командир?

– В укрытии. – Кэррингтон кивнул .головой в сторону бронированного помещения в задней части мостика. Оно служило основанием дня поста управления огнем. В кожухе, проходившем через укрытие, находились кабели, во которым передавались данные ддя управления огнем. В помещении стояла жесткая койка для командира корабля.

– Спит, надеюсь, – прибавил он. – Хотя очень сомневаюсь. Командир приказал вызвать его в полночь.

– Зачем? – поинтересовался Тэрнер.

– Не знаю. Наверное, для порядка. Хочет посмотреть, как идут дела.

– Приказ отменяется, – проронил Тэрнер. – Командир обязан сам подчиняться распоряжениям, особенно когда они исходят от доктора. Беру на себя полную ответственность. Доброй ночи, первый.

Дверца захлопнулась, и Маршалл нерешительно повернулся к старпому.

– Я относительно командира, сэр. Понимаю, это не мое дело… – продолжал он, поколебавшись. – Он что, не совсем здоров?

Тэрнер мгновенно обернулся. Голос его был удивительно спокоен.

– Если бы Бруксу удалось настоять на своем, Старик давно лежал бы в госпитале. – Помолчав с минуту, он добавил:

– Но, боюсь, даже в этом случае было бы поздно.

Маршалл ничего не ответил. Не находя себе места, он стал расхаживать по мостику, потом отправился на ют к щиту управления прожекторами левого борта.

Минут пять до старпома доносился приглушенный говор. Когда Маршалл вернулся, он с любопытством поднял на него глаза.

– Пытался потолковать с Ральстоном, сэр, – объяснил минный офицер. – Я решил, что если он и станет с кем разговаривать, то это со мной.

– Ну и как?

– Он действительно говорит, но только о том, о чем сам захочет. Об остальном – ни звука. Мне так и мерещится табличка у него на груди: «Частная собственность. Вход воспрещен». Очень учтив, очень вежлив и совершенно нелюдим. Будь я проклят, если знаю, как с ним быть.

– Оставьте его в покое, – посоветовал Тэрнер. – Тут ничего не поделаешь. – Он покачал головой. – Ну и подло же обошлась с ним жизнь!

Снова воцарилась тишина. Снег валил не так густо, но ветер по-прежнему крепчал. Диковато завывал в мачтах и такелаже, сливаясь с жутким звенящим щелканьем гидролокатора. Эти тревожные звуки точно скребли по сердцу, пробуждая первобытные страхи, давно приглушенные в человеке под влиянием цивилизации. Гнусную эту симфонию экипаж корабля возненавидел лютой ненавистью.

Пробили одну склянку – половина первого; две склянки – час; три – половина второго. Тэрнеру вспомнилось о существовании таких приятных вещей, как кофе и какао. Что выбрать – кофе или какао? Он остановился на какао – напиток этот бодрящ и питателен. Он повернулся к посыльному. Это был Крайслер, брат старшего акустика.

– На мостике! Докладывает радиорубка. Докладывает радиорубка! – послышалось из динамика над акустической рубкой. Голос звучал торопливо, настойчиво. Тэрнер бросился к переносному микрофону, отрывистым голосом подтвердил донесение.

– Радиограмма с «Сирруса»: «Получены эхо-сигналы слева по носу, пеленг, триста, сигналы отчетливы, дистанция сокращается».

– Эхо-сигналы? Оператор, вы сказали: «эхо-сигналы»?

– Эхо-сигналы, сэр. Повторяю, эхо-сигналы.

Едва оператор умолк, рука Тэрнера опустилась на светящийся выключатель сигнала боевой тревоги.

Из всех звуков, какие только существуют на земле, всякий, кто услышал сигнал боевой тревоги, наверняка запомнит его до конца дней своих. Звука, хотя бы отдаленно похожего на него, на свете не существует. В нём нет ничего возвышенного, воинственного, кровь не стынет в жилах при этом звуке. Это свист, частота которого где-то у верхней границы слышимого диапазона.

Завывающий, пронзительный, атональный, настойчивый, тревожный, он ножом врезается в опьяненный сном рассудок, и человек, каким бы измученным, ослабевшим и заспанным он ни был, через секунду уже на ногах. Пульс его учащен, он готов встретить любую неожиданность, и в кровь мощной струей хлынул адреналин.

Через две минуты весь экипаж «Улисса» находился на боевых постах.

Старший офицер перешел на ют в запасной командный пункт. На мостике остались Вэл-лери и Тиндалл.

Находившийся с левого борта, в двух милях от «Улисса», «Сиррус» в течение получаса принимал отраженные эхо-сигналы. На подмогу ему отрядили «Викинг», и вскоре в нижних помещениях крейсера через неравные промежутки времени послышались характерные звуки разрывов глубинных бомб. Наконец с «Сирруса» доложили: "Действия оказались безуспешными. Контакт потерян.

Надеемся, что не причинили вам беспокойства". Тиндалл отдал распоряжение обоим эсминцам прекратить преследование, и горн протрубил отбой.

Вернувшись наконец-то на мостик, старший офицер послал за своим какао.

Крайслер отправился прямо на матросский камбуз (пойло, которым обычно потчевали офицеров, старпому было не по нутру) и вернулся с дымящимся кувшином и гирляндой тяжелых кружек, нанизанных на проволочное кольцо.

Тэрнер одобрительно наблюдал, как нехотя переливается через край кувшина густая, вязкая жидкость, и, попробовав, с удовлетворением кивнул головой.

Облизнув губы, он довольно вздохнул.

– Превосходно, Крайслер-младший, превосходно! У тебя золотые руки.

Минный офицер, присмотрите, пожалуйста, за кораблем. Пойду взгляну, где мы находимся.

Войдя в штурманскую рубку, находившуюся на левом борту сразу за нактоузом, он затворил за собой светонепроницаемую дверь. Откинувшись на спинку стула, поставил кружку на стол для прокладки, положил ноги рядом с ней и, закурив, глубоко затянулся. Но в ту же минуту с бранью вскочил на ноги, услышав треск динамика.

Докладывали с «Портпатрика». По определенным причинам к его донесениям относились несколько скептически, но на этот раз сообщения с корабля были особенно тревожными. У Тэрнера не оставалось иного выхода, и он снова потянулся к выключателю сигнала боевой тревоги.

Двадцать минут спустя опять прозвучал отбой, но в ту ночь старпому так и не довелось выпить свое какао. ещё трижды матросы занимали свои боевые посты, и не успели пройти после последнего отбоя несколько минут, как горн возвестил обычную утреннюю тревогу.

В том смысле, в каком мы это понимаем, утра и не было. Лишь едва заметное посветление угрюмого, серого, стылого неба, когда усталые люди в который раз потащились на свои боевые посты. Такова война в северных ведах.

Тут не было славной смерти, не было героики, рева пушек и стука «эрликонов», не было могучего взлета духа, дерзновенного вызова врагу. Были лишь измученные, недосыпающие люди, окоченевшие от холода, в сырых канадках, с серыми, исхудалыми лицами; они едва держались на ногах от голода, слабости и усталости, удрученные гнетом воспоминаний, нервных потрясений, физического напряжения, накопившегося за сотню таких же бессонных ночей.

По своему обыкновению Вэллери находился на мостике. Обычно учтивый, добрый и внимательный, он выглядел жутко. Лицо изможденное, цвета замазки, налитые кровью глаза ввалились, губы бескровны. Ужасное кровотечение накануне и бессонная ночь сильно пошатнули его и без того хрупкое здоровье.

В утреннем сумраке показались корабли эскадры. Каким-то чудом они все ещё сохраняли свое место в строю. Фрегат и тральщик ушли далеко вперед, не желая попасть в темноте под форштевень крейсера или авианосца. Тиндалл это понял и ничего не сказал. Ночью «Инвейдер» потерял место в ордере, оказавшись далеко за пределами охранения. После хорошей взбучки он принялся догонять эскадру, вспарывая винтами крутые встречные волны.

Отбой дали в 08.00. В 08.10 подвахта находилась внизу, моряки заваривали чай, мылись, выстраивались в очередь у камбуза. В этот момент корпус «Улисса» потряс глухой взрыв. Полотенца, куски мыла, чашки, миски, подносы полетели в разные стороны. Сердито бранясь, люди бросались к своим боевым постам, прежде чем рука Вэллери легла на выключатель сигнала боевой тревоги.

Находившийся менее чем в полумиле «Инвейдер» начал юруто поворачивать.

Взлетная палуба корабля немыслимо накренилась. Опять повалил густой снег, но сквозь белую пелену пробивались густые клубы дыма, вырывавшиеся откуда-то из недр передней палубы. Высыпая наверх, весь экипаж «Улисса» разглядывал подбитый корабль. Между тем «Инвейдер» потерял ход и начал проваливаться в ложбины между огромными валами.

– .Идиоты, болваны безмозглые! – бранил неизвестно кого. Тиндалл. Он даже Вэллери не признался бы в том, как угнетает его бремя ответственности.

Именно это напряжение и вызывало в нём неожиданную вспышку гнева – признак раздражительности, ставшей почти хронической.

– Вот что случается, командир, когда корабль теряет место в строю. Я сам виноват не меньше, следовало послать к нему эсминец для сопровождения.

Контр-адмирал приник к биноклю, потом повернулся к Вэллери.

– Посемафорьте, пожалуйста, пусть доложит об объеме повреждений. Эта проклятая субмарина, должно быть, стерегла его с самого рассвета.

Вэллери промолчал. Он понимал, каково Тиндаллу видеть, что один из вверенных ему кораблей получил тяжелые повреждения, возможно, тонет.

«Инвейдер» почти лежал на борту. Дым валил столбом, но пламени видно не было.

– Хотите выяснить, в чем дело? – поинтересовался Вэллери.

Тиндалл задумчиво закусил губу и помолчал.

– Да, пожалуй, надо нам самим выяснить, что же произошло.

Распорядитесь, чтобы эскадра продолжала следовать прежним курсом и с прежней скоростью. Просигнальте «Балиолу» и «Нейрну» – пусть подойдут к «Инвейдеру».

Наблюдавший за тем, как к ноку рея потянулись гирлянды сигнальных флагов, Вэллери почувствовал, что кто-то стоит рядом. Он обернулся.

– Это не подводная лодка, сэр, – уверенно произнес Капковый мальчик. – «Инвейдера» не могли торпедировать.

Повернувшись вместе со стулом, Тиндалл уставился на злополучного штурмана.

– А вам откуда это известно, сударь? – прорычал он. Когда адмирал называл своего подчиненного сударем, следовало ожидать грозы.

Капковый покраснел до корней своих светлых волос, но продолжал стоять на своем.

– Прежде всего, сэр, «Инвейдер» прикрыт «Сиррусом» с левого борта, хоть он и находится несколько впереди. «Сиррус» некоторое время курсировал на том участке, и коммандер Орр наверняка обнаружил бы лодку. Кроме того, волна слишком крута, чтобы субмарина могла выйти на перископную глубину, а не то что произвести прицельный выстрел. Будь это подводная лодка, она выпустила бы не одну торпеду, а шесть и поразила бы сразу несколько кораблей, стоявших почти сплошной стеной за «Инвейдером». Но кроме него не было торпедировано ни одно судно… Я три года в штурманах, сэр.

– А я десять лет в адмиралах, – пророкотал Тиндалл. – Все это одни догадки.

– Нет, сэр, – настаивал Карпентер. – Не догадки. Не стану биться об заклад, – он приложил бинокль к глазам, – но я почти уверен, что «Инвейдер» движется кормой вперед. А это значит, что носовая часть корабля ниже ватерлинии оторвана или в ней пробоина. Должно быть, то была мина, возможно, акустическая мина.

– Да, да, конечно, – ядовито заметил Тиндалл. – С минрепом длиной две тысячи метров, разумеется?

– Дрейфующая мина, сэр, – терпеливо объяснял Капковый. – Или использованная акустическая торпеда – немецкие торпеды, не попавшие в цель, не всегда тонут. Но, скорее всего, мина.

– Может быть, теперь скажете мне, какой она марки и когда была поставлена? – прорычал Тиндалл. Однако логичность доводов Карпентера произвела на него впечатление. К тому же «Инвейдер» действительно двигался кормой вперед, хотя и с недостаточной скоростью, чтобы управляться. Его по-прежнему захлестывали волны.

В ответ на светограмму «Инвейдера» застучал сигнальный фонарь на «Улиссе». Оторвав листок от блокнота, Бентли протянул его командиру корабля.

– "Инвейдер" вызывает адмирала, – читал Вэллери. – В носовой части корпуса, по правому борту, много ниже ватерлинии, значительная пробоина.

Предположительно дрейфующая мина. Объем повреждений изучается. О результатах осмотра будет доложено".

Взяв донесение, Тиндалл медленно перечитал его. Потом повернул через плечо голову, едва улыбнулся.

– Похоже, вы правы, мой мальчик. Примите извинения старого ворчуна.

Карпентер что-то пробормотал и отвернулся, побагровев – на этот раз от смущения. Взглянув на Вэллери, Тиндалл задумался.

– Надо бы поговорить с командиром «Инвейдера». Его фамилия, кажется, Барлоу. Просемафорьте, буду говорить с ним по радиотелефону.

Они поднялись выше, в командный пункт авиационного офицера.

Уэстклифф уступил свое место адмиралу.

– Кэптен Барлоу? – проговорил Тиндалл, взяв в руки микрофон.

– Слушаю. – Голос Барлоу донесся из динамика над головой адмирала.

– Говорит адмирал. Как ваши дела?

– Надеюсь справиться, сэр. Боюсь, оторван значительный кусок носовой части. Имеется несколько раненых. Загорелось топливо, но пожар не распространяется. Водонепроницаемые двери целы. Механики и аварийные группы укрепляют поперечные переборки.

– Сумеете двигаться самостоятельно?

– Можно попробовать, сэр, но рискованно. Во всяком случае, при таком волнении.

– Как полагаете, до базы сумеете добраться?

– При попутной волне и ветре – да. Суток трое-четверо понадобится.

– Тогда ладно. – Голос Тиндалла звучал неприветливо. – Возвращайтесь назад. С оторванным носом от вас проку мало. Вам чертовски не повезло, кэптен Барлоу. Примите соболезнования. Да, вот ещё что! Даю вам провожатыми «Балиол» и «Нейрн» и попрошу штаб выслать вам навстречу океанский буксир. На всякий случай.

– Благодарю, сэр. Мы все вам очень признательны. И последнее, Прошу разрешения опорожнить топливные цистерны правого борта. Мы приняли много воды, всю выкачать невозможно. Иначе крен не выправить.

– Я так и думал, – вздохнул Тиндалл. – Ничего не поделаешь. Принять от вас топливо в такую погоду невозможно. Счастливого пути, командир. Прощайте.

– Большое спасибо, сэр. Прощайте.

Двадцать минут спустя «Улисс» занял свое прежнее место в ордере.

Немного погодя команда крейсера увидела, как «Инвевдер», который уже кренился не так заметно, медленно повернул на зюйд-ост, а по обоим бортам его, подпрыгивая на волнах, шли два корабля – маленький эсминец класса «Хант» и фрегат. Через десять минут они исчезли из виду, закрытые снежным зарядом.

Три корабля ушли, осталось одиннадцать, но, странное дело, именно эти одиннадцать ощущали себя покинутыми.

Глава 5 ВТОРНИК

Об «Инвейяере» и случившейся с ним беде вскоре забыли. У 14-й авианосной эскадры возникло более чем достаточно других забот. Появился враг, с которым надо было бороться – враг много опаснее любой мины или подводной лодки. Изо всех сил стараясь удержаться на раскачивающейся, проваливающейся из-под ног палубе, Тиндалл посмотрел на Вэллери. «Вид у бедняги ужасен – краше в гроб кладут», – снова подумал он.

– Каково ваше мнение, командир? Перспективы не блестящие, а?

– Предстоит хорошая трепка, сэр. Дело к тому идет. Кэррингтон шесть лет плавал в Вест-Иидии, раз десять попадал в ураган. Он признается, ему приходилось видеть такой низкий барометр, но чтобы он ещё и продолжал так стремительно падать – никогда. Во всяком случае, в здешних широтах. Выходит, это ещё только цветочки.

– Очень утешили, премного вам благодарен, – сухо отозвался Тиндалл. – Тем более что и цветочки эти дают себя знать.

Достигнув девяти баллов, ветер более не усиливался. Перестая валить снег. Но все понимали, что это лишь временная передышка: далеко на норд-весте небо было зловещего цвета. Этот тусклый пурпурный оттенок не бледнел, не сгущался; такая монотонная окраска неба сулила беду. Даже тем, кто давно плавал в здешних водах и видел все разнообразие красок арктического неба, то черного, как смола, в летний полдень, то освещенного великолепием северного сияния, то чудесного лазурного цвета, когда небеса, улыбаясь, видят свое отражение в спокойной, молочно-белой воде за Ледовым барьером, – даже этим бывалым морякам не приходилось видеть ничего подобного.

Но адмирал не обращал внимания на небо. Он глядел на море. Все утро волны росли – постепенно, неотвратимо. Теперь, в полдень, море напоминало гравюру XVIII века с изображением парускика, попавшего в бурю: тесные ряды зеленовато-серых валов двигались чередой, увенчанные живописными гребнями кипящей белой пены. Только здесь расстояние от одного вала до другого было около полутораста метров, и эскадру, шедшую почти наперерез волне, трепало основательно.

Особенно тяжело приходилось малым кораблям. Каждые пятнадцать секунд они зарывались носом в пучину. Но ещё более страшным и упорным врагом оказалась стужа. Давно опустившись ниже точки замерзания, температура продолжала падать.

Холод становился невыносимым, лед образовывался в каютах и кубриках, намертво сковывал трубы водопровода. Корежился металл, перекашивались крышки люков; дверные петли, замерзнув, перестали вращаться; смазка в приборах застывала, выводя их из строя. Нести вахту, особенно на мостике, было сущей мукой: первый же глоток ледяного ветра точно рассекал легкие, и человек начинал задыхаться.

Огромную опасность представлял собой лед. На палубе «Улисса» образовалось уже свыше трехсот тонн льда, и количество его увеличивалось с каждой минутой. Толстым слоем лежал он на главной палубе, на баке, на орудийных площадках и мостиках; длинными причудливыми сосульками свисал с комингсов, бащен и поручней, утраивал толщину каждого троса, штага и фала и превращал стройные мачты в безобразные, фантастического вида деревья. Он был опасен ещё и тем, что превращал палубу в каток. С этой проблемой проще справиться на торговом судне, где топливом служит уголь и где под рукой сколько угодно шлака и золы. На современных же военных кораблях, где в качестве топлива применяют мазут, все гораздо сложнее. На «Улиссе» палубу посыпали песком с солью и уповали на Бога.

Но главная опасность заключалась в тяжести льда. Всякий корабль, если выразиться технически, может быть валким или остойчивым. У остойчивого корабля центр тяжести расположен низко, он подвержен качке, зато легко возвращается в первоначальное положение. Если центр тяжести расположен высоко, то говорят, что корабль валок. Такое судно неустойчиво и ненадежно, его трудно накренить, но зато столь же трудно выпрямить. Если же на палубе такого судна образуется лед, то центр тяжести переместится выше, а это крайне опасно. Последствия могут быть роковыми…

Особенно доставалось эскортным авианосцам и эсминцам, в частности «Портпатрику». И без того неустойчивые из-за высоко расположенной и тяжелой взлетной палубы, авианосцы представляли собой огромные площадки, на которых скапливался снег и образовывался лед. Поначалу взлетные палубы содержались в относительном порядке, специальные команды беспрестанно сметали снег метлами, посыпали палубу солью и обдавали горячим паром из шлангов. Но погода ухудшилась настолько, что послать человека на раскачивающуюся во все стороны, предательски скользкую палубу означало бы отправить его на тот свет. На «Реслере» и «Блу Рейнджере» имелись модифицированные отопительные системы, размещенные под взлетными палубами. На этих кораблях из Миссисипи, в отличие от английских судов, палубы были деревянные, поэтому в столь суровых условиях системы отопления оказались совершенно неэффективными.

Эсминцам доставалось ещё больше. Им приходилось мириться не только со льдом, образовавшимся из спрессованного снега, но и со льдом, нараставшим на палубе по мере того, как через равные промежутки времени на корабль обрушивались все новые и новые массы воды. Брызги от волн, ударявшихся о форштевень, замерзали, не успев упасть на палубу. В некоторых местах толщина льда достигала фута. Под огромной его тяжестью скорлупки эти с каждым разом все глубже зарывались носом в пучину, и каждый раз все труднее вырывались из её объятий. Командирам эсминцев, как и командирам авианосцев, оставалось лишь наблюдать с мостика за происходившим, да уповать на милость Провидения.

Прошло долгих два часа. За это время термометр опустился до самой низшей точки и застыл на ней… Вдогонку сломя голову бросился барограф. Но, странное дело, снега по-прежнему не было. Свинцовые тучи на северо-западе находились все ещё в отдалении. Южная и восточная части неба были совершенно чисты. Эскадра представляла собой фантастическое зрелище: игрушечные, похожие на леденцы, кораблики – ослепительно белые, сверкающие в бледных лучах зимнего солнца, – отчаянно раскачивались из стороны в сторону, то и дело проваливаясь в ложбинах меж становящихся все круче и выше зеленовато-серых валов студеного Норвежского моря. Суда упорно двигались к далекому горизонту, залитому зловещим багрянцем, – горизонту, за которым лежал иной мир. Это была невероятная, редкостная картина.

Но контр-адмирал Тиндалл не находил в ней ничего прекрасного. Человек, имевший обыкновение говорить, что ему чужда всякая тревога, он был серьезно обеспокоен. Он был резок с теми, кто находился на мостике, – резок до грубости. Никто не узнавал в нём старого «фермера Джайлса», каким его знали ещё месяца два назад; от былого его добродушия не осталось и следа. Он беспрестанно окидывал взглядом корабли эскадры, все время ерзая на стуле.

Наконец слез с него и, открыв дверь в рубку командира, вошел.

Свет был выключен, и Вэляери находился в полутьме. Накрывшись двумя одеялами, командир лежал на кушетке с мертвенно-бледиым лицом. В правой руке Вэллери сжимал скомканный платок, покрытый пятнами: он даже не попытался спрятать его. Прежде чем адмирал успел помешать ему, через силу опустив ноги на пол, каиеранг подвинул стул. Пожурив больного, Тиндалл с благодарностью сел.

– Обещанные тобою цветочки. Дик, скоро, полагаю, превратятся в ягодки?

И какого дьявола напросился я командовать эскадрой?

– Вам не позавидуешь, сэр, – сочувственно улыбнулся Вэллери, – Что намерены предпринять?

– А что бы ты на моем месте предпринял? – невесело проронил Тиндадл.

Вэллери засмеялся. На мгновение лицо его преобразилось, став почти мальчишеским, но затем смех прервался, сменившись приступом сухого, резкого кашля. По платку расплылось пятно.

– Вот каково смеяться над начальством, – подняв глаза, улыбнулся Ваилери. – Что бы я предпринял? Выпустил бы плавучий якорь, сэр. А не то бросился наутек, поджав хвост.

Тиндалл покачал головой.

– Ты никогда не умел убедителыво врать, Дик.

Оба сидели молча некоторое время, потом Вэллери посмотрел на адмирала.

– Сколько ещё осталось пути, сэр?

– По расчетам Кариентера, что-то около ста семидесяти миль.

– Сто семьдесят… – Вэллери взглянул на часы. – Двадцать часов ходу при такой погоде. Должны успеть! Тиндалл тяжело кивнул.

– Там восемнадцать транспортов. А если считать тральщик из Хвальфьорда, то все девятнадцать. Вдобавок ко всему, надо учесть кровяное давление старины Старра…

Тут он умолк: кто-то постучался.

– Два донесения, господин каперанг.

– Читайте, Бентли.

– Первое от «Портпатрика»: «Повреждена обшивка в носовой части. Сильная течь. Помпы справляются. Опасаюсь новых повреждений. Прошу указаний».

Тиндалл выругался. Вэллери спокойно произнес:

– От кого второе донесение?

– С «Гэннета», сэр: «Разламываюсь».

– Понятно. Читайте дальше.

– Это все: «Разламываюсь».

– Лишнего слова из себя не выдавят эти молчальники, – проворчал Тиндалл. – Подожди минутку, главстаршина!

Он опустился в кресло, скребя подбородок и разглядывая собственные ноги, не в силах заставить свой усталый мозг думать.

Вэллери что-то негромко произнес. Изумленно выгнув брови, Тиндалл поднял голову.

– Сильное волнение, сэр. Может быть, с авианосцев…

Тиндалл хлопнуя себя по колену.

– И мае такая же мысль пришла в голову. Бентли, набери два сигнала.

Первый – всем кораблям охранения. Пусть займут позиции позади авианосцев, как можно ближе к ним. Другой сигнал – авианосцам. С правого и левого борта через грузовые шланги выкачивать мазут… Сколько, как вы полагаете, командир?

– Галлонов двадцать в минуту, сэр?

– Пусть будет двадцать галлонов в минуту. Понял, главный? Пускай сейчас же наберут сигналы. Потом вот ещё что. Позови сюда штурмана с картой.

Бентли вышел. Тиндалл повернулся к Вэллери.

– Правда, потом придется дозаправляться топливом. Здесь это сделать невозможно. Похоже, у нас остался последний шанс найти укрытие до прихода в Мурманск… Если же в течение следующих суток шторм усилится настолько, насколько предсказывает Кэрринг-тон, то сомневаюсь, чтобы все малые корабли выдержали его… Ага! Вот и штурман. Узнаем, где мы находимся. Кстати, какова сила ветра?

– Десять баллов, сэр. – Стараясь не поскользнуться на уходящей из-под ног палубе, Капковый мальчик разложил карту на командирской койке. – Ветер помалу поворачивает против движения часовой стрелки.

– Норд-вест, и поворачивает против часовой? – Тиндалл потер руки. – Отлично, штурман. Наше местоположение, мой мальчик?

– Двенадцать сорок вестовой долготы. Шестьдесят шесть пятнадцать нордовой широты, – четко проговорил Карпентер, даже не удосужившись взглянуть на карту. Адмирал поднял брови, но ничего не сказал.

– Курс?

– Триста десять градусов, сэр.

– Рассчитайте курс, чтобы найти укрытие, если понадобится заправиться топливом.

– Курс двести девяносто, сэр. Я сделал предварительную прокладку. Вот.

Примерно четыре с половиной часа хода.

– Какого дьявола!.. – взорвался Тиндалл. – Кто вам велел? – проговорил он зло и умолк.

– Я произвел расчет пять минут назад, сэр. Мне казалось, такое решение… э-э-э… неизбежно. Следуя курсом двести девяносто, мы окажемся в нескольких милях от полуострова Ланганес. Укрытий там сколько угодно, – серьезно, без тени улыбки на лице ответил Карпентер.

– Ему, видите ли, такое решение показалось неизбежным! – грохотал Тиндалл. – Вы только послушайте его, каперанг Вэллери! Неизбежным! Да мне самому это пришло в голову сию лишь минуту! Подумать только… Убирайтесь!

Катитесь ко всем чертям со своим опереточным нарядом!

Капковый мальчик ничего не ответил. С видом оскорбленной невинности собрав свои карты, он направился к двери. Голос Тиндалла остановил его:

– Штурман!

– Сэр? – Глаза Карпентера уставились в точку над головой адмирала.

– Как только корабли охранения займут позицию, пусть Бентли сообщит им новый курс.

– Слушаю, сэр. Будет исполнено, – произнес он, постояв некоторое время в нерешительности. Тиндалл усмехнулся.

– Ну, полно дуться, – сказал он миролюбиво. – Опять повторю, что я старый ворчун… А теперь закрой эту проклятую дверь! Не то замерзнем.

Ветер крепчал. По воде пошли длинные белые полосы. Ложбины между валами становились все глубже, волны все круче. Срываемые ветром гребни казались приплющенными. Вой ветра, в такелаже становился все пронзительнее. Время от времени из-за вибрации корпуса глыбы льда срывались с мачт и штагов и разбивались о палубу.

Тянувшаяся хвостом за авианосцами пленка мазута сделала свое дело.

Эсминцы, заляпанные причудливыми пятнами, все ещё глубоко погружались кормой в воду, но благодаря сцеплению частиц мазута на поверхности моря волны уже не заливали палубы кораблей. Тиндалл был более чем доволен собой.

К половине пятого пополудни довольства его не было и в помине. До убежища оставалось ещё добрых полтора десятка миль. Шторм разыгрался не на шутку, и Тиндаллу пришлось отдать приказ сбавить ход.

С палубы корабля поверхность моря представляла собой впечатляющее зрелище. Гигантские валы наводили ужас. Защищенные от волн полубаком, Николлс вместе со сменившимся с вахты Карпентером стояли на главной палубе под моторным баркасом. Молодой медик, который держался за шлюпбалку, чтобы не упасть, и отскакивал в сторону всякий раз, как из-под фор-штевня вздымались фонтаны воды, перегнувшись через фальшборт, глядел на «Дефендер», за которым плелись «Вектра» и «Викинг». Точно обезумев, корабль раскачивался с носа на корму. Вверху – мирная лазурь, внизу – огромные валы. При виде этого зловещего контраста становилось не по себе.

– Ни за что бы не поверил, что такое случается, – проронил наконец Николлс. – Боже мой, Энди, – продолжал он, объятый суеверным ужасом, – ты видел когда-нибудь такую картину?

– Лишь однажды. Мы попали в тайфун близ Никобарских островов. Но, пожалуй, сейчас почище, чем тогда. По словам первого офицера, по сравнению с тем, что предстоит нынче ночью, это детские игрушки. А уж он-то болтать не станет. Хотел бы я оказаться сейчас у себя дома, в Хенли, чёрт побери!

Николлс с любопытством посмотрел на приятеля.

– Не скажу, что хорошо знаю первого. Не слишком э-э… общительный господин, а? Но все до одного – старый Джайлс, командир, старпом, да и ты тоже – говорят о нём с каким-то благоговением. Что в нём такого особенного?

Я его уважаю, как каждый, но не думаю, что он сверхчеловек.

– Волнение усиливается, – рассеянно заметил Капковый. – Обрати внимание, время от времени на нас обрушивается волна наполовину больше остальных. Седьмой вал, как говорят бывалые моряки. Нет, Джонни. Он не сверхчеловек. Он самый великий мореход из всех, каких тебе доведется встретить на своем веку, только и всего. У него два капитанских диплома – может командовать и парусником с прямым-вооружением, и паровым судном. Он плавал на финских барках вокруг мыса Горн, когда мы с тобой под стол пешком ходили. Старпом мог бы нарассказывать тебе о Кэррингтоне столько историй, что хватило бы на целую книгу. – Помолчав, Капковый спокойно добавил:

– Нет, правда. Он один из немногих настоящих моряков, какие ещё остались на свете.

Старый флибустьер Тэрнер – сам не промах, однако Джимми он и в подметки не годится… Я не из идолопоклонников, Джонни. Ты это знаешь. Но про Кэррингтона можно сказать то же самое, что говорили о Шеклтоне: если не осталось никакой надежды, опустись на колени и молись, чтобы появился он.

Поверь мне, Джонни, я дьявольски рад, что с нами Кэррингтон.

Николлс промолчал, пораженный услышанным. Кредо штурмана Карпентера было «плевать-мне-на-все», ерничество – второй натурой; серьезность он считал преступлением, а все, что могло походить на восхищение, казалось ему преступлением. Что же за человек этот Кэррингтон, если о нём так отзывается даже Капковый мальчик?

Стужа была лютой. Срывавший гребни волн ветер превращал их в мельчайшие брызги, которые, замерзнув на лету, со скоростью пули ударяли о полубак и борта корабля. Чтобы сделать вдох, следовало повернуться спиной к ветру к закрыть рот и нос шерстяным шарфом, обмотавшись им несколько раз. Но у людей с бледными, посиневшими лицами, дрожавших от холода, не было и мысли спуститься вниз. Моряки были загипнотизированы, околдованы увиденным: гигантские, растущие на глазах валы длиной в триста, а то и шестьсот метров – пологие с наветренной стороны, крутые, леденящие кровь – с другой, двигались чередой, гонимые достигавшим шестидесяти узлов ветром и некой таинственной, могучей силой, находившейся где-то далеко на северо-западе.

Окажись между валов церковь, волны спрятали бы её вместе со шпилем.

Услышав сзади себя грохот, молодые моряки оглянулись. Какая-то закутанная фигура, отчаянно бранясь, пыталась захлопнуть тяжелую стальную дверь, раскачивавшуюся вместе с кораблем. Наконец незнакомцу удалось повернуть ручки и закрыть ее. Им оказался старшина Дойль. Несмотря на то что борода на три четверти закрывала его лицо, было все-таки заметно, до чего же опостылела ему такая жизнь.

Карпентер улыбнулся ему. Они с Дойлем служили вместе на базе «Чайна».

Дойль был весьма привилегированной особой.

– Ба, ба! Никак это наш старый морской волк? Как дела на нижних палубах, Дойль?

– Ни черта хорошего, сэр; – голос Дойля был так же мрачен, как и его лицо. – Холодина собачья, кругом все разбросано. От посуды остались одни только черепки. Половина экипажа…

Он внезапно умодк. Глаза его расширились от изумления. Не видя Николлса и Карпентера, он уставился в какую-то точку позади.

– Ну, так что она, эта половина экипажа?.. В чем дело, Дойль?

– Боже всемогущий! – медленно, словно читая молитву, произнес ошеломленный Дойль. – Боже милостивый! – Голос Дойля резко подскочил на двух последних слегах.

Оба офицера мигом обернулись. «Дефендер» карабкался – да, да, авианосец буквально карабкался по подветренному склону гигантской волны, величина которой потрясала воображение; человеческий разум не в силах был осознать происходящее. На глазах потрясенных увиденным людей, не верящих в то, что подобное может происходить в действительности, корабль, поднявшись на гребень волны, на мгновение замер, затем, задрав корму и обнажив винт и перо руля, с грохотом ринулся вниз…

Несмотря на то что судно находилось в двух кабельтовых, несмотря на свист ветра, похожий на раскат грома, удар носовой части «Дефенцера» о поверхность воды едва не оглушил моряков. Прошла вечность, а «Дефендер» уходил все глубже в кипящую белой пеной пучину… Вот уже один мостик остался над водой.

Сколько времени авианосец летел стрелой, вонзаясь в глубины Ледовитого океана, впоследствии не мог сказать никто. Наконец невероятно медленно, с адским усилием корабль выбрался на поверхность моря. С палубы его стекали каскады воды. И тут взорам предстало невероятное, невиданное никогда и нигде прежде зрелище. Под весом несчетных тысяч тонн воды открытую часть взлетной палубы сорвало со стоек и загнуло назад, чуть не до самого мостика, в виде исполинской буквы "и". Зрелище это способно было лишить разума любого человека, потрясти его, отнять дар речи. Любого – только не Капкового мальчика. Реакция его была достойной события.

– Клянусь честью! – произнес он задумчиво. – Картина поистине необычная.

Еще одна такая волна, ещё один такой сокрушительный удар, и «Дефендеру» был бы конец. Самые лучшие корабли, самые горделивые, могучие суда изготовлены всего лишь из тонких, невероятно тонких листов металла. А искореженный, изуродованный металл корпуса «Дефендера» ещё одной подобной нагрузки не выдержал бы ни за что.

Таких ударов более не последовало. То прошла шальная волна – одно из тех могучих, необъяснимых содроганий моря, которые, слава Всевышнему, возникают раз в кои-то веки, когда Природе вздумается показать человеку – этому дерзкому, самонадеянному существу, – сколь он слаб и ничтожен… Таких волн больше не последовало, и около пяти часов, хотя до земли оставалось ещё восемьдесят миль, эскадра, зайдя за мыс полуострова Ланганес, оказалась более-менее защищенной от волнения.

Командир «Дефендера» время от времени посылал адмиралу депеши, видно, находя в этом занятии удовольствие. На корабле, дескать, сильная течь, но он справляется, спасибо. Современные взлетные палубы в виде буквы "и" представляют собой значительный шаг вперед в области кораблестроения и нынче в моде. Конструкторам плоских палуб недоставало воображения, а как считает адмирал? Дескать, вертикальный тип палубы является прекрасной защитой от непогоды и при попутном ветре может вполне заменить парус. Получив от командира «Дефендера» последнее сообщение, где тот опасался, что самолегам теперь будет трудно взлетать, вконец издерганный Тиндалл, потеряв терпение, послал ему такую многоэтажную депешу, что всякая связь с авианосцем тотчас оборвалась.

В шесть часов без малого эскадра легла в дрейф под прикрытием находившегося в двух милях полуострова Ланганес. Ланганес невысок, и поэтому все ещё усиливавшийся ветер, почти не встречая препятствий, обрушивался на бухту. Но по сравнению с тем, что творилось час назад, море было гораздо спокойнее, хотя корабли все ещё сильно трепало. Крейсера и корабли охранения, за исключением «Портпатрика» и «Гэннета», пришвартовавшись к авианосцам, приняли на борт грузовые шланги для перекачки топлива. После долгих размышлений Тиндалл пришел к заключению, что «Портпатрик» и «Гэннет» будут лишь обузой для эскадры, и решил придать их поврежденному авианосцу для сопровождения его в Скапа-Флоу.

Ощущавшееся почти физически, как некое живое существо, в кубриках и кают-компании «Улисса» повисло изнурение. Позади ещё одна бессонная ночь, ещё одни сутки; люди не знали покоя, а отдых был невозможен. С рассеянным видом моряки выслушали сообщение по трансляции о том, что, когда шторм поутихнет, «Дефендеру», «Портпатрику» и «Гэннету» следует вернуться в Скапа-Флоу. Уже шести кораблей недосчитывалась эскадра. Она лишилась половины авианосцев. В строю оставалось всего восемь единиц.

Неудивительно, что матросам было не по себе, их словно оставляли на произвол судьбы, как сказал Райли, бросали на съедение волкам.

Но, как ни странно, моряки ещё не озлобились вконец; удивительное дело, они не восставали, правда, лишь в силу своей пассивности и послушания. Брукс видел это оцепенение чувства, это противоестественное отсутствие реакции и терялся в догадках. Возможно, это маразм, самая низшая точка, достигнув которой, больной ум больного человека совершенно перестает функционировать, окончательное торможение всякого животного и человеческого начала. Возможно, то был последний предел апатии. Старый доктор понимал: все это объяснимо, более того, неизбежно… И все-таки какая-то интуиция, седьмое чувство исподволь твердили ему: здесь что-то не так, однако разум Брукса был слишком утомлен, чтобы понять, в чем же дело.

Скорее всего, это апатия. В тот вечер на какое-то мгновение экипаж корабля охватила волна раскаленного добела гнева. И гнева справедливого – это признавал даже сам командир корабля, но руки у него были связаны.

Вот как все началось. Во время очередного вечернего осмотра оказалось, что на нижнем рее, по-видимому обледенев, не горят боевые огни.

Ослепительно белый из-за толстого слоя льда и снега, покрывавшего его, нижний рей находился на головокружительной восемнадцатиметровой высоте над палубой, в двадцати четырех метрах выше ватерлинии. Лампы боевых огней висели над ноками рея; чтобы там работать, следовало или сесть верхом на рей – положение крайне неудобное для работы, поскольку сверху привинчена тяжелая стальная антенна радиопередатчика, – или же забраться в беседку, подвесив её к вето. Сама по себе работа эта была не из легких. Выполнить её требовалось в самый сжатый срок, в тот же самый вечер, поскольку ремонтные работы помешали бы поддерживать связь по радио. Вначале полагалось извлечь рассчитанные на 3000 вольт стальные предохранители, разрывавшие цепь, и оставить их у вахтенного офицера до окончания работы. Сложную, тонкую эту операцию пришлось бы осуществить на морозе, да ещё на скользком, гладком, как стекло, рее. Причем в то время, как мачта «Улисса» описывала дугу в тридцать градусов. Работа предстояла ие просто трудная, а чрезвычайно опасная.

Маршалл, минный офицер, не решился дослать на рей вахтенного матроса, довольно пожилого и грузного резервиста, давно забывшего, как лазать ие мачтам. Маршалл вызвал добровольцев. По воле случая, выбор его пал на Ральстона.

На все ушло полчаса: двадцать минут на то, чтобы забраться на мачту, подползти к ноку рея, приладить беседку и привязать страховочный трос, и десять минут – на ремонт. Задолго до того, как Ральстон закончил работу, на палубу высыпала сотня или две усталых моряков. Лишив себя сна и ужина, ежась от пронизывающего ветра, они с восхищением наблюдали за смельчаком.

Ральстои раскачивался по огромной дуге на фоне темнеющего неба. Ветер срывал с него канадку и капюшон. Дважды беседку наклоняло ветром так, что тело его оказывалось в одной плоскости с реем; чтобы не упасть, моряку пришлось обеими руками ухватиться за рей. Один раз юноша, судя по тому, как он держал голову, ударился лицом об антенну. Тогда-то, видно, и потерялись его рукавицы; когда смельчак был занят особо ответственной операцией, он положил их на колени, откуда они и соскользнули.

Несколько минут спустя, когда Вэллери и Тэрнер, стоявшие возле катера, рассматривали полученные им в Скапа-Флоу повреждения, из кормового помещения торопливо вышел низкорослый коренастый человек и бросился к полубаку. Увидев командира и старпома, ои вытянулся но швам. Они узнали в нём Гастингса, начальника корабельной полиции.

– В чем дело, Гастиигс? – резко спросил Вэллери. Он всегда с трудом скрывал свою неприязнь к полицейскому унтер-офицеру, который раздражал его своей жестокостью и беспричинной суровостью.

– На мостике беспорядки, сэр, – проговорил, запыхавшись, Гастингс, ткнув назад большим пальцем. Вэллери готов был поклясться, что в глазах унтера сверкнуло злорадство. – Что именно произошло, не знаю. По телефону ничего не слышно. Только свист ветра… Вам, пожалуй, следует пойти туда, сэр.

На мостике находились трое. Итертон, артиллерийский офицер, с озабоченным видом все ещё сжимад.в руке телефонную трубку. Ральстон, осунувшийся до жути, стоял, опустив руки с изуродованными, разодранными до мяса ладонями. Обмороженный подбородок его был мертвенно-бел; на лбу застыли подтеки крови. В углу лежал и стонал младший лейтенант Карслейк. Видны были лишь белки его глаз. Ои бессмысленно ощупывал разбитые губы, разинув рот. В верхних, торчащих вперед зубах зияла брешь.

– Боже мой! – воскликнул Вэллери. – Боже милостивый!

Он застыл на месте, все ещё держась за ручку двери, и пытался понять, что же произошло. Лязгнув челюстями, командир повернулся к артиллерийскому офицеру.

– Чёрт подери! Что произошло, Итертон? – произнес он строго. – Что это все значит? Снова Карслейк…

– Ральстон ударил его, сэр, – прервал его Итертон.

– Не мели чепуху, канонир! – проворчал Тэрнер.

– Мы и так видим. – В голосе Вэллери звучало раздражение. – За что?

– Посыльный. Из радиорубки пришел посыльный, чтобы забрать предохранители для включения радиостанции. Карслейк дал их ему. Минут десять назад, по-моему.

– По-вашему! А где были вы сами, Итертон, и почему вы это допустили? Вы же прекрасно понимаете, что значит включить радиостанцию, когда человек на мачте…

Вэллери умолк, вспомнив о Ральстоне и полицейском сержанте.

– Что вы сказали, Итертон? – наклонился к нему Вэллери.

– Я был внизу, сэр. – Итертон смотрел на палубу. – Спустился буквально на минуту.

– Понимаю. Вы были внизу. – Голос Вэллери был сдержан, ровен и спокоен, но выражение глаз командира не предвещало Итертону ничего хорошего. Вэллери повернулся к Тэрнеру. – Лейтенант сильно избит, старпом?

– Выживет, – коротко ответил Тэрнер, помогая Карслейку подняться. Тот стоял, прикрывая рукой окровавленный рот, и охал.

Казалось, лишь сейчас Вэллери заметил Ральстона. Он смотрел на него несколько секунд – целую вечность, – затем зловеще и односложно произнес одно слово. За этим единственным словом чувствовались тридцать лет командования кораблем.

– Ну?

Лицо Ральстона словно окаменело. Не сводя глаз с Карслейка, он произнес:

– Да, сэр. Это сделал я. Я избил его – этого подлого убийцу, этого подонка!

– Ральстон! Вы забываетесь! – Голос полицейского сержанта прозвучал как удар хлыста.

Плечи Ральстона опустились. С усилием оторвав глаза от Карслейка, он устало посмотрел на командира корабля.

– Виноват. Я действительно забылся. Ведь у него на рукаве золотой галун. Подонком может быть только матрос.

Вэллери был поражен горечью, прозвучавшей в словах моряка.

– Но он хотел…

– Разотри подбородок, приятель! – резко оборвал юношу Тэрнер. – Ты поморозился.

Повинуясь, Ральстон стал медленно растирать лицо. Он тер его тыльной стороной ладони. Вэллери поежился, увидев его изувеченную ладонь: кожа и мясо свисали клочьями. Это оттого, что он слезал с рея без рукавиц…

– Он хотел убить меня, сэр. Преднамеренно, – словно нехотя произнес Ральстон.

– Вы отдаете отчет своим словам? – Голос Вэллери был холоден, как ветер, проносившийся над Ланганесом. Но в эту минуту старый моряк сам впервые ощутил некое подобие страха.

– Он хотел убить меня, сэр, – монотонно повторил Ральстон. – За пять минут до того, как я начал слезать с рея, он передал посыльному из радиорубки предохранители. Как только я добрался бы до мачты, чтобы спуститься вниз, радиостанция оказалась бы включенной.

– Что за ерунда, Ральстон. Как вы смеете…

– Это правда, сэр, – убитым голосом произнес Итертон, кладя на место телефонную трубку. – Я только что звонил в радиорубку.

На Вэллери снова повеяло ужасом. Чуть ли не с отчаянием в голосе он произнес:

– Всякий может ошибиться. Возможно, виной тому было неведение, а не злой умысел.

– Неведение! – Усталости в голосе Ральстона как не бывало. Он сделал два быстрых шага вперед. – Неведение, вы говорите! Я сам сдал ему эти предохранители, когда поднялся на мостик. Я спросил, кто вахтенный офицер, а Карслейк заявил, что вахтенный офицер он. Я не знал, сэр, что вахтенный – командир артиллерийской части. Когда я предупредил лейтенанта, что предохранители следует вернуть только мне и никому другому, он сказал:

«Надоела мне твоя проклятая настырность, Ральстон. Я занимаюсь своим делом, ты занимайся своим. Полезай наверх и твори чудеса геройства». Он отдавал себе отчет, что делает, сэр.

Вырвавшись из рук старшего офицера, Карслейк бросился к командиру корабля. Вылезшие из орбит глаза побелели, лицо исказила гримаса.

– Это ложь, сэр! Грязная, подлая ложь! – прошамкал он, с трудом шевеля разбитыми губами. – Ничего подобного я не говорил…

Слова его перешли в клохчущий визг: кулак Ральстона обрушился на бормочущий, окровавленный рот Карслейка. Пошатнувшись, тог грохвулся о палубу, отворив при этам дверь в штурманскую рубку, и остался лежать бесформенной грудой. Тэриер и Гастингс тотчас кинулись к старшему торпедисту и ехватили его за руки, но Ральстон и не пытался сопротивляться.

Несмотря на вой ветра, всем показалось, что на мостике воцарилась мертвая тишина. Когда Вэллери заговорил, голос его прозвучал безжизненно:

– Старпом, вызовите пару морских пехотинцев. Отправьте Карслейка в каюту и пришлите к нему Брукса. Гастингс…

– Слушаю, сэр.

– Отправьте старшего торпедиста в лазарет, пусть ему сделают перевязку и все, что полагается. Потом посадите на гауптвахту. Приставьте часового.

Понятно?

– Так точно, сэр.

В голосе Гастингса прозвучало удовлетворение.

Вэллери, Тэрнер и артиллерийским офицер молча наблюдали, как. два рослых солдата морской пехоты понесли вниз Карслейка, все ещё не пришедшего в себя, как в сопровождении Гастингса ушел с мостика Ральстон.

Вэллери двинулся было следом, но, заслышав сзади голос Итертона, замедлил шаг.

– Прошу прощения, сэр. Вэллери даже не оглянулся.

– Поговорим потом, Итертои.

– Прошу вас, сэр. Это очень важно.

В голосе артиллериста прозвучало нечто такое, что заставило Вэллери остановиться. Он нетерпеливо обернулся.

– Я не о себе хлопочу, сэр. Не пытаюсь оправдаться. Мне нет оправдания.

– Он впился глазами в командира корабля. – Когда Ральстон передавал предохранители Карслейку, я стоял у входа в рубку акустика. Я слышал каждое слово.

Лицо Вэллери словно окаменело. Он взглянул на Тэрнера. Тот тоже напряженно ждал.

– Так ли было дело, как рассказывал Ральстон? – Несмотря на усилие Вэллери казаться спокойным, голос его прозвучал хрипло, почти тревожно.

– Именно так, сэр, – едва слышно проговорил Итертон. – До малейшей подробности. Ральстон сказал сущую правду.

На мгновение закрыв глаза, Вэллери с усилием отвернулся. Он не стал протестовать, почувствовав у локтя руку старшего офицера, который помог ему спуститься по крутому трапу. Не раз старина Сократ говорил, что он на собственной спине тащит весь корабль. Он внезапно почувствовал всю, до последней унции, тяжесть этого бремени.

Когда прибыл посыльный, Вэллери и Тиндалл обедали в адмиральской каюте.

Погруженный в думы, командир крейсера смотрел на свою нетронутую тарелку.

Тиндалл разгладил радиограмму.

– "Иду указанным курсом. Соблюдаю график. Волнение умеренное. Ветер свежеет. – Адмирал откашлялся я продолжал:

– Рассчитываю прийти на место рандеву в указанный срок. Коммодор конвоя FR-77".

– Чёрт меня побери! Волнение умеренное, ветер свежий! Как по-твоему, он в том же океане находится, будь он неладен, что и мы, или как?

Вэллери едва заметно улыбнулся.

– В том-то и вопрос, сэр.

– В том-то и вопрос, – отозвался Тиндалл. Потом повернулся к посыльному. – Передайте следующее:

«Идёте навстречу сильному шторму. Время и место рандеву остается без изменения. Вы, возможно, запоздаете. Будем ждать на условленном месте до вашего прибытия». Сформулировано достаточно вразумительно, командир?

– Пожалуй, да, сэр. Радиомолчание?

– Да, разумеется. Прибавьте ещё вот что: "Соблюдать радиомолчание.

Командующий 14-й эскадрой авианосцев". Отправьте депешу немедленно, хорошо?

Потом пусть радист закроет вахту.

Дверь осторожно притворилась. Налив себе кофе, Тиндалл взглянул на Вэллери, сидевшего напротив.

– Все ещё думаешь о том парне. Дик?

Едва заметно улыбнувшись, Вэллери закурил сигарету. И тотчас закашлялся.

– Прошу прощения, сэр, – произнес он. Помолчав немного, поднял глаза. – Какое безумное честолюбие вынудило меня стать командиром крейсера! – проговорил он невесело.

– Я тебе не завидую, – усмехнулся Тиндалл. – По-моему, я уже слышал подобные слова. Что же ты собираешься предпринять в отношении Ральстона, Дик?

– А что бы ты предпринял на моем месте? – спросил в ответ Вэллери.

– Упрятал бы его за решетку до возвращения из России. Посадил бы на хлеб и воду. Заковал в кандалы, если хочешь.

– Ты никогда не умел убедительно врать, Джон, – улыбнулся Вэллери.

– Угадал! – захохотал Тиндалл. У него потеплело на душе. Втайне он был доволен. Редко, очень редко Ричард Вэллери снимал с себя надетую им самим маску официальности. – Всякому известно: избить офицера флота его величества – тяжкое преступление. Но если Итертон сказал правду, то я только сожалею о том, что Ральстон не произвел полную косметическую операцию на физиономии этого негодяя Карслейка.

– Боюсь, что Итертон не лжет, – покачал головой Вэллери. – Но вся беда в том, что корабельный устав (до чего пришлась бы по вкусу эта фраза Старру!)… устав требует, чтобы я наказал жертву преступления, а не преступника, едва не убившего ее1 Он умолк, сотрясаемый новым приступом кашля. Тиндалл отвернулся, чтобы Вэллери не увидел печали на его лице, не заметил ни сострадания, ли гнева, которые он испытывал при мысли о том, что Вэллери – этот рыцарь без страха и упрека, самый порядочный человек и самый верный – на глазах тает, возможно, умирает у него на глазах из-за слепоты и бессердечности штабной крысы, засевшей в Лондоне, за две тысячи миль отсюда.

– …Этого бедного юношу, – продолжал наконец Вэллери, – который потерял мать, брата и трех сестер… По-моему, отец его где-то плавает.

– Как насчет Карслейка?

– Поговорю с ним завтра. Мне бы хотелось, сэр, чтобы вы присутствовали при этом разговоре. Я сообщу ему о том, что он остается на корабле лишь до возвращения в Скапа-Флоу. Там я его спишу с крейсера… Не думаю, чтобы он захотел предстать перед трибуналом, даже в качестве свидетеля, – прибавил он сухо.

– Конечно, не захочет, если он в здравом уме, – согласился Тиндалл. – А ты уверен, что он действительно в своем уме? – нахмурился он, пораженный внезапной мыслью.

– Карслейк?.. – Вэллери помолчал в нерешительности. – Да. Я в этом уверен, сэр. Во всяком случае, он был в своем уме. Правда, Брукс в этом не слишком уверен. Говорит, лейтенант ему нынче вечером что-то не понравился.

По мнению Брукса, с Карслейком творится неладное. А в этих экстремальных условиях самые незначительные отклонения от нормы вырастают до невероятных размеров. – Вэллери улыбнулся. – Хотя Карслейк вряд ли считает отклонением от нормы совершенное дважды посягательство на его достоинство и личность.

Тиндалл кивнул.

– Надо будет присмотреть за ним… О проклятие! Когда же прекратится эта болтанка! Полчашки опрокинул на скатерть. Влетит мне от Спайсера. – Он взглянул в сторону буфетной. – Девятнадцать лет, а настоящий тиран… Я-то думал, мы окажемся в защищенной гавани, Дик.

– По сравнению с тем, что нам предстоит, это и есть защищенная гавань!

– Он наклонил голову, прислушиваясь к завыванию ветра. – Узнаем, что скажет синоптик.

Протянув руку к телефону, он попросил оператора соединить его с центральным постом управления огнем. Обменявшись несколькими фразами, положил трубку.

– С центрального доносят, что анемометр крутится как бешеный. Скорость ветра достигает восьмидесяти узлов. По-прежнему дует норд-вест. Температура без изменения, десять градусов ниже нуля Минус 23 градуса Цельсия. (Прим. переводчика.)). – Он поежился. – Десять градусов. – Потом внимательно взглянул на Тиндалла. – Барометр показывает двадцать семь и восемь десятых.

– Что-что?

– Давление двадцать семь и восемь десятых дюйма. Так мне доложили.

Невероятно, но факт. – Вэллери взглянул на ручные часы. – Пора идти на соединение с конвоем, сэр… Сложный же способ самоубийства мы с вами выбрали.

С минуту оба помолчали. Молчание прервал адмирал Тиндалл, отвечая на мучивший обоих вопрос.

– И все-таки нужно идти, Дик. Кстати, наш бесстрашный мореход, лихой кап-три Орр вздумал увязаться за нами со своим «Сиррусом»… Пусть попробует, что это за мед. Узнает, почем фунт лиха.

В 20.20 все корабли эскорта закончили прием топлива. Подрабатывая машинами, они с огромным трудом удерживались на месте: столь свирепо дул ветер. Однако покамест суда находились в сравнительной .безопасности, все-таки не в открытом море. Командиры кораблей получили приказ сниматься с якоря, когда шторм поутихнет. Поврежденному «Дефендеру» вместе,с его провожатыми следовало идти в Скапа-Флоу, остальным кораблям эскадры – к месту рандеву с караваном, находившимся в ста милях по пеленгу ост-норд-ост.

Был отдан приказ о радиомолчании.

В 20.30 «Улисс» и «Сиррус» легли на курс ост. Вдогонку замигали сигнальные фонари, желая счастливого плавания. Адмирал Тиндалл принялся было ругаться (корабли эскадры нарушали приказ о затемнении), но потом, сообразив, что, кроме них самих, ни одна живая душа не увидит эти вспышки, вежливо поблагодарил оставшихся за пожелания удачи.

В 20.45, ещё не успев выйти из-под прикрытия оконечности полуострова, «Сиррус» получил основательную трепку: похожие на горные хребты .волны обрушивались на корабль; с полубака и главной палубы скатывались целые водопады, и в темноте «Сиррус» походил не столько на эсминец, сколько на всплывающую субмарину.

В 20.50 с «Улисса» заметили, что «Сиррус» сбавил ход и жмется к берегу, как бы ища укрытия. Одновременно замигал шестидюймовый сигнальный прожектор эсминца: "Перекосило водонепроницаемые двери. Носовую башню заклинило.

Заливает втяжные вентиляторы котельной левого борта". Орр ругался на чем свет стоит, до смерти обидевшись, когда прочитал последнюю светограмму с «Улисса»: «Это тебе урок. Сейчас же беги домой. Тебе ещё рано играть с большими мальчиками». Проглотив пилюлю, Орр просемафорил в ответ: «Приказ понял. Я ещё покажу вам, когда вырасту». Потом круто развернул «Сиррус» на обратный курс и, благодаря в душе Бога, повел корабль в сторону закрытого рейда. На флагмане его почти сразу же потеряли из виду.

В 21.00 «Улисс» вошел в Датский пролив.

Глава 6 ВО ВТОРНИК (ночью)

То был самый страшный шторм за всю войну. Без всякого сомнения, если бы данные о нём были представлены в адмиралтейство, то выяснилось бы, что это самый свирепый шторм, самая жуткая конвульсия природы из всех, зарегистрированных с тех пор, как адмиралтейство начало регулярно собирать подобного рода сведения. Ни одному из самых бывалых моряков «Улисса» – даже тем, кто обшарил все уголки земного шара, – не приходилось видеть на своем веку хотя бы нечто, отдаленно похожее на эту бурю.

В двадцать два часа были задраены все двери и люки, всякое передвижение по верхней палубе запрещено. Расчеты покинули орудийные башни и артиллерийские погреба; впервые за все время после спуска крейсера на воду была отменена вахта на верхней палубе. Даже молчаливый Кэрриингтон признался, что заставшие его в Карибском море осенние ураганы, от которых ему не удалось уйти в тридцать четвертом и тридцать седьмом году (оба раза ему, очутившемуся в правой четверти этих смертоубийственных циклонов, пришлось отстаиваться на плавучем якоре), даже они вряд ли были опаснее нынешней бури. Правда, суда, которыми он тогда командовал, – трамп (Трампом, или трамповым судном, в отличие от линейного, называется судно, работающее где придется, а не на какой-то определенной линии перевозок. (Прим. переводчика.)) водоизмещением в 3000 тонн и допотопный танкер, возивший битум и работавший на нью-йоркской линии, – не обладали теми мореходными качествами, какими отличался «Улисс». Кэррингтон едва ли сомневался в том, что крейсер выдержит испытание. Но ни первый офицер, ни кто-либо другой не догадывались, что этот свирепо завывающий шторм был лишь жутким вступлением к адской симфонии.

Подобно лишённому разума страшному зверю из некоего древнего, неизвестного доселе мира, полярное чудовище уже выползло из своего логова и сжалось в комок, готовое к прыжку. В 22.30 «Улисс» пересек Полярный круг. И тут чудовище нанесло первый удар.

Оно наносило удары с жестокостью и дикой злобой, сокрушая людей духовно и физически, и не давая им опомниться. Когтями ему служили острые ледяные рапиры, которые рассекали человеку лицо, оставляя на нём кровавые рубцы.

Зубами – морозный вихрь, несшийся со скоростью свыше ста двадцати узлов и пронзавший, точно папиросную бумагу, самую плотную одежду, пробирая человека до самых костей. Голосом его был дьявольский оркестр – могучий рев ветра, сливавшийся с заупокойным воем такелажа и мучительными стонами рангоута.

Всей своей гигантской тяжестью чудовище наваливалось на беспомощный корабль.

Очутившегося на палубе человека сокрушительная мощь вихря придавливала к переборке с такой силой, что тот не мог вздохнуть, а иной бедняга, отброшенный куда-нибудь в угол, падал, ломая себе кости, и терял сознание.

Не найдя добычи средь стылых пустынь Гренландского ледового щита, вместе с океаном – союзником столь же безжалостным, как и оно само, – чудовище, двигавшееся фронтом в полтысячи миль, с яростью и рыком обрушилось на «Улисс» – эту крохотную скорлупку.

«Улиссу» следовало погибнуть в ту же минуту. Ни одно творение рук человеческих не могло выдержать подобного удара. Корабль должен был утонуть, перевернуться вверх дном, сломать себе хребет или же, оказавшись между гигантской наковальней и молотом – ветром и волнами, – развалиться на части.

Однако ничего подобного не произошло.

Каким образом выдержал «Улисс» слепую ярость первой атаки, одному Богу известно. Мощный вихрь подхватил носовую часть корабля и, повернув его на 45 градусов, швырнул корабль на бок в то самое мгновение, когда он начал буквально падать вниз, скользя по головокружительному склону исполинской водяной горы. «Улисс» ударился о подошву этой горы с такой страшной силой, что корпус его затрясся всеми листами обшивки, каждой заклепкой. Вибрация длилась целую вечность, и в течение всего этого времени стальная коробка крейсера испытывала чудовищные перегрузки, не предусмотренные никакими кораблестроительными стандартами. Металл гнулся, но не лопался. Каким-то чудом крейсер ещё держался на плаву, но минуты его, казалось, сочтены. Он повалился на правый борт, едва не черпая воду. А уже в сторону беззащитного корабля с ревом ринулась находившаяся в полумиле новая гигантская, выше мачт крейсера, волна.

Спасителем «Улисса» оказался «дед». «Дед», известный также под прозвищем «Персил», а официально старший инженер-механик Додсон, как всегда, облаченный в белоснежный комбинезон, находился на командном пункте машинного отделения в ту самую минуту, когда сверхъестественной силы вихрь подхватил корабль. Додсон не знал, что именно произошло. Не знал, что корабль неуправляем, что никто из находившихся на мостике не успел оправиться от первого оглушительного удара. Не знал, что старшина-рулевой, отлетев в дальний угол рулевой рубки, потерял сознание, что его помощник, ещё совсем мальчик, перепугавшись до смерти, не решался схватить бешено вращающийся штурвал. Но он знал, что «Улисс» круто кренится, почти ложится на воду, и догадался, в чем дело.

Он принялся кричать в переговорную трубу, соединяющую машинное отделение с мостиком, но никто не ответил. Показав на приборы управления левой машиной, он заорал в самое ухо вахтенному механику: «Малый ход!», а сам прыгнул к маховику правой машины.

Опоздай он секунд на пятнадцать, кораблю пришел бы конец. Однако, прибавив оборотов правому винту, он успел развернуть корабль носом к несшейся с ревом водяной горе. Корма крейсера погрузилась до самых поручней, а киль, обнажившись метров на двенадцать, повис над бездонной пропастью.

Когда корабль устремился вниз, вонзаясь в стену воды, корпус его потряс новый удар – полубак исчез под поверхностью моря, волны перехлестнули через носовую орудийную башню. Но крейсер снова встал наперерез волне. В ту же минуту «дед» дал знак механику увеличить обороты, а сам повернул маховик в прежнее положение.

В нижних помещениях корабля царил невообразимый хаос. Сорванные с мест стальные шкафы ерзали по кубрикам в самых различных направлениях. Накладки и замки лопнули, и содержимое рундуков вывалилось на палубу. Койки были сброшены с сеток, помещения усыпаны осколками битой посуды. Повсюду, словно после чудовищного погрома, ломаные столы, табуретки, а вперемешку с ними – книги, листки бумаги, чайники, котелки и прочая утварь. Среди этого немыслимого беспорядка кричали и бранились испуганные, измученные люди. Одни силились подняться на ноги, другие опустились на колени, третьи просто сидели, иные лежали пластом.

Начальник корабельной медицинской службы Брукс и лейтенант Николлс, которьм помогал энергичный, не знающий устали корабельный священник, буквально сбились с ног. От старого моряка, старшего санитара Джонсона, проку не было никакого: его, видно, укачало. Почему так случилось, никто не звал; вероятно, существует предел человеческой выносливости.

Раненых приносили в лазарет целями пачками – до десять, двадцать человек. Вереница эта тянулась всю ночь, пока «Улисс» боролся за свою жизнь, и тесное помещение переполнилось до отказа. Вскоре и кают-компания стала походить на полевой тоспиталь. Ушибы, резаные раны, вывихи, сотрясения мозга, переломы – какими только больными не приходилось заниматься в эту ночь измученным врачам. К счастью, серьезных увечий было немного: за четыре часа в лазарете появилось всего девять «лежачих» пациентов. Чтобы освободить место для раненых, отчаянно бранившегося Райди и его дружков бесцеремонно вышвырнули.

Около 23.30 Николлса вызвали к штурману. То и дело падая из-за дикой качки, молодой врач наконец добрался до каюты больного. У Карпентера был совсем убитый вид. Внимательно оглядев его, Ииколлс заметил глубокий безобразный шрам яа лбу и распухшую лодыжку, выглядывавшую из-под марсианского скафандра. Дело плохо, но, судя по несчастному лицу Капкового, не так уж безнадежно, усмехнулся про себя Николлс.

– Ну, Гораций, произнес он неприветливо. – Что ещё стряслось? Опять нализался?

Его благородие жалобно застонал.

– Спина, Джонни, – пробормотал он и лег на койку вниз лицом. – Взгляни, а?

Лицо у Николлса изменилось. Шагнув было вперед, он остановился.

– Как же я взгляну, – воскликнул он раздраженно, – если на тебе этот дурацкий комбинезон, будь он неладеи!

– И я про то же! – подхватил Капковый, – Меня в прожекторной о пульт ударило. А там разные ручки, острые детали. Он что, разорван? Поврежден или порезан? А швы, они…

– Господи Боже1 Неужели ты хочешь сказать… – недоверчиво проговорил Николлс, опускаясь на рундук.

– Выходит, он цел? – с надеждой посмотрел на него Капковый мальчик.

– Конечна, цел! Но если тебе понадобился портняжка, какого же ты дьявола…

– Довольно! – Бойко, вскочив, штурман, сея на край койки и предостерегающе подмял руку. – И для вас, костоправов, работенка найдется, – он показал на кровоточащий лоб. – Заштопай-ка меня, только поживей. Без такого специалиста, как я, на мостике не обойтись.. Я единственный человек на корабле, который знает, где мы находимся.

– Ну и где же? – усмехнулся Никоддс, держа в руках тампон.

– Не знаю – признался Капковый. – Потому-то и надо спешить. Но зато я знаю, где я находился! У себя дома, в Хенли. Я тебе рассказывал?..

«Улисс» не погиб. В ту ночь, когда на дрейфующий корабль, в правую скулу которого дул ветер, обрушивались огромные массы воды, не раз казалось, что крейсеру не под силу стряхнуть страшный груз. Однако, судорожно напрягаясь всем корпусом, корабль снова и снова сбрасывал с себя немыслимое бремя. Тысячекратно, до самой зари офицеры и матросы благословляли кораблестроителей с Клайда, создавших этот крейсер; тысячекратно кляли они слепую злобу бури, то и дело норовившей опрокинуть их корабль.

Пожалуй, слово «слепую» в данном случае неуместно. В дикой своей ярости шторм орудовал с почти человеческим коварством. Сразу после первой атаки ветер невероятно быстро повернул и, вопреки всем законам метеорологии, снова задул с севера. На «Улисс», находившийся у подветренного берега, то и дело обрушивались огромные валы.

Гигантские валы эти, казалось, были одушевленными существами… С ревом мчась мимо «Улисса», огромный вал неожиданно делая рывок в сторону и опускался на палубу корабля, разбивая вдребезги то одну шлюпку, то другую.

За какой-то час от вельбота, разъездного катера и двух моторных баркасов остались одни щепки, тотчас пропавшие в кипящем котле. Спасательные плоты Карлея сорвало и смыло за борт, туда же отправились и четыре бальзовых плота.

Но особенно досталось кормовой чаети крейсера. В самый разгар шторма раздалась серия мощных взрывов. Корма корабля чуть не выпрыгнула из воды.

Точно лесной пожар, в кормовых кубриках распространилась паника; на юте почти все лампы освещения были разбиты или выведены из строя. Заглушая ропот, по темным кубрикам понеслись вопли: «Нас торпедировали!», «Мины!», «Корабль тонет!» Эти вопли точно гальванизировали измученных, израненных людей – даже тех, кто, укачавшись, лежал в разной степени прострации. Толпа ринулась к дверям и люкам, но из-за лютой стужи их невозможно было открыть.

Тут и там вспыхивали автоматические аккумуляторные лампы; тусклые, подобно тлеющим булавочным головкам, они выхватывали из тьмы бледные как смерть, осунувшиеся, с запавшими глазами, искаженные страхом лица. ещё минута, и случилось бы непоправимое. Но тут среди бедлама раздался грубый, насмешливый голос Ральстона; по распоряжению командира корабля его освободили ещё накануне около девяти часов. Карцер находился в форпике, в самом носу корабля, и при встречной волне оставлять там человека было опасно. Но, даже получив приказ командира, Гастингс выполнил его с величайшей неохотой.

– Это же глубинные бомбы взорвались! Слышите, идиоты безмозглые? Наши собственные глубинные бомбы!

Не столько слова, сколько ядовитая, убийственная насмешливость тона – вот что прекратило панику, остановило обезумевших людей.

– Говорят вам, это глубинные бомбы! Их, верно, за борт смыло.

Ральстон оказался прав. Сорванная шальной волной, за борт упала целая серия глубинных бомб. По чьему-то недосмотру взрыватели были установлены на малую глубину. Очевидно, бомбы были подготовлены к сбрасыванию при появлении в Скапа-Флоу мини-лодки и взорвались под самым днищем корабля. Однако, судя по всему, повреждения были незначительными.

Тем, кто находился в носовом кубрике, приходилось хуже остальных.

Ломаной мебели и утвари тут было ещё больше, а укачались чуть ли не все.

Здесь не было вызывающих насмешку зеленых лиц, какие увидишь у страдающих морской болезнью пассажиров плавающего по Ла-Маншу парохода. Здесь люди корчились в конвульсиях, исходили кровавой рвотой; шутка ли сказать, нос корабля то поднимался на девять, двенадцать, а то и пятнадцать метров, то стремительно опускался вниз с этой высоты. И так продолжалось до бесконечности. В довершение всего, случилась новая беда. Оставаться в носовом кубрике стало невозможно.

Впереди канатного ящика, к которому примыкал кубрик, находилась аккумуляторная. В ней размещалось и при надобности заряжалось не меньше сотни разного типа аккумуляторов, начиная от тяжелых свинцово-кислотных батарей весом свыше пятидесяти килограммов и кончая крохотными никеле-кадмиевыми элементами, что использовались для аварийного освещения.

Тут же хранились керамические банки с готовым раствором и огромные стеклянные бутыли с неразведенной серной кислотой. Эти бутыли находились тут на постоянном хранении; в штормовую погоду их накрепко принайтовывали.

Никто не знал, как все произошло. Скорее всего, выплеснувшаяся из-за жестокой килевой качки из аккумуляторов кислота разъела крепления. Один аккумулятор, видно, сорвался с места и разбил другой, третий… затем дошла очередь до банок и бутылей, в результате чего в аккумуляторной, к счастью, облицованной кислотоупорным материалом, образовалась лужа серной кислоты глубиной пять-шесть дюймов.

Молодой торпедист, открыв во время обхода дверь в аккумуляторное отделение, увидел, что там плещется кислота, и до смерти перепугался.

Вспомнив, что каустическая сода нейтрализует серную кислоту, он высыпал в аккумуляторную целый сорокафунтовый картон каустика. Теперь бедняга лежал в лазарете: ему выжгло глаза. Пары кислоты заполнили шпилевое отделение, и войти туда без кислородной маски было невозможно. Медленно, но верно ядовитые пары просачивались в кубрик. В довершение всего, сквозь разорванные переговорные трубы и поврежденные листы палубы из шпилевого проникали сотни галлонов соленой морской воды. В воздухе уже попахивало хлором. Обвязавшись концом, Хартли с двумя моряками попытались было заделать зияющие отверстия.

Но на полубак по-прежнему обрушивались огромные волны. Не прошло и минуты, как троих смельчаков чуть живых унесли прочь.

В нижних помещениях царил поистине кавардак. Если находящимся там угрожала опасность быть искалеченными и уделом их были мучительные приступы морской болезни, то на ходовом мостике, где была горстка моряков-офицеров и рядовых, царил сущий ад. Причем не тот, о котором повествуется в Библии, но ад в представлении наших далеких североевропейских предков – язычников-викингов, датчан, ютов – ад Беовульфа с озерами, где кишат жуткие чудища, ад, где царит вечный холод.

Правда, термометр показывал всего тридцать градусов по Цельсию.

Известно, что люди живут и даже работают при гораздо более низких температурах. Однако менее известен факт, который люди едва ли сознают в полной мере, – факт, что при минусовых температурах усиление скорости ветра на один узел эквивалентно понижению температуры на один градус. Не однажды, а несколько раз в ту ночь анемометр, под конец вышедший из строя, регистрировал скорость ветра в сто двадцать пять узлов. Под таким напором штаги рвались как нитки, а дымовые трубы чуть не унесло прочь. Закоченевшие, точно парализованные люди, находившиеся на мостике, испытывали мороз градусов шестьдесят по Цельсию.

Каждые пять минут люди уходили с мостика в командирскую рубку: дольше выдержать было невозможно. Правда, вахту на ходовом мостике несли лишь для порядка, о том, чтобы смотреть вперед, не было и речи. Колючим инеем залепило бы веки, частицами льда выбило бы глаза. Диски Кента по-прежнему вращались с огромной скоростью, но проку от них не было никакого: песчинками, которыми была посыпана палуба, стекла расцарапало до такой степени, что они стали матовыми.

Ночь была не слишком темной. Можно было наблюдать небо в направлении траверза и кормы. Иногда в просветах возникало усыпанное звездами синее небо, но мгновение спустя просветы эти закрывали мчащиеся стремглав рваные тучи. По бортам и по корме море казалось черным бархатом, отделанным белыми кружевами. Не было ни вчерашних стройных валов, двигавшихся чередой, ни нарядных белоснежных гребней. Повсюду, куда ни глянь, могучие водяные горы.

Сталкиваясь между собой, они расходились в разные стороны, но затем устремлялись на юг. Некоторые из этих движущихся хребтов (не верилось, что это волны), величиной с коттедж, казались лилипутами по сравнению с иными великанами, высотой в двадцать – двадцать пять метров, вздымавшимися в поднебесье, заслоняя собой горизонт… Как заметил Капковый мальчик, самое лучшее – это сделать вид, что не замечаешь этих исполинов. В большинстве своем волны проходили мимо, не причиняя кораблю вреда, но иногда обрушивали свои гребни на мостик, окатывая с головы до ног вахтенного офицера. Беднягу тотчас сменяли, иначе минуту спустя он превратился бы в глыбу льда.

Как это ни невероятно, «Улисс» остался цел и невредим. Но поскольку моряки не видели, что происходит прямо по курсу, у каждого в душе жила тревога. Что-то случится минуту спустя? Пронесется ли следующий вал мимо или же низринет их в пучину? Мысль эта ни на секунду не покидала моряков, ожидание стало ещё тревожней. Оттого, что никто не видел, как «Улисс» карабкается по склону гигантской волны, а затем устремляется вниз, напряжение росло. Лишь по силе вибрации корпуса да по головокружительной скорости такого спуска можно было судить о размерах водяной горы. Шум волн тонул в адской какофонии ветра, дико завывавшего в мачтах и штагах.

Около двух часов ночи, сразу после того, как прозвучали разрывы глубинных бомб, несколько старших офицеров «Улисса» устроили своего рода бунт. Разбуженный грохотом, измученный, дрожащий от стужи командир корабля, всего час назад по настоянию старпома отправившийся в каюту, поднялся на мостик. Там его встретили старший офицер и коммандер Уэстклифф. Преградив Вэллери дорогу, они вежливо препроводили его в командирскую рубку. Открыв дверь, Тэрнер включил свет. Вэллери был скорее изумлен, чем разгневан.

– Это ещё что такое? – спросил он властно.

– Бунт, – жизнерадостно прогудел Тэрнер. Лицо его, израненное осколками льда, было запачкано кровью. – Бунт в открытом море – так это, очевидно, называется. Правильно, адмирал?

– Совершенно верно, – кивнул Тиндалл. Вздрогнув, Вэллери оглянулся.

Адмирал вытянулся на койке, сложив руки, точно покойник.

– Я не вправе указывать командиру на его корабле. Но я сделаю вид, что ничего не заметил, – проговорил адмирал и в изнеможении откинулся назад.

Никому даже в голову не пришло, что адмирал и не думал притворяться.

Вэллери промолчал. С серым, осунувшимся лицом и воспаленными глазами он стоял, стискивая поручни. Когда старший офицер взглянул на командира, его точно ножом кольнуло. Он заговорил необыкновенно тихо и серьезно. Это не было похоже на Тэрнера, и Вэллери весь превратился в слух.

– Сэр, в такую ночь военному тут делать нечего. Опаснее нынешней бури противника не существует. Вы согласны?

Вэллери молча кивнул.

– Тут нужен опытный моряк. При всем к вам уважении позвольте мне заявить, что никто из нас в этом смысле не чета Кэррингтону. Это моряк высшей пробы.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы не позабыли и себя, – пробормотал Вэллери. – Только напрасно вы скромничаете, старпом.

– Всю ночь на мостике будет находиться первый офицер. Кроме него, Уэстклифф. И я.

– Я тоже, – проворчал Тиндалл. – Но сейчас я сосну. – Вид у адмирала был почти такой же измученный, как и у Вэллери.

– Благодарю вас, сэр, – улыбнулся Тэрнер. – Боюсь, командир, на мостике нынче будет тесновато… Так что увидимся после завтрака.

– Но постойте…

– Никаких «но», – буркнул Уэстклифф.

– Прошу вас, – настаивал Тэрнер. – Вы нас премного обяжете.

Вэллери посмотрел на него.

– Я, как командир корабля… – Он не закончил фразы. – Не знаю, что и сказать.

– Зато я знаю, – тотчас нашелся Тэрнер, взяв Вэллери под руку. – Пойдемте со мной.

– Не уверены, что я дойду без посторонней помощи? – чуть улыбнулся Вэллери.

– Нет, почему же. Но лучше не рисковать. Прошу вас, сэр.

– Ну хорошо, хорошо, – устало вздохнул старый моряк. – На что только не согласишься ради спокойной жизни… и возможности выспаться!

Лейтенант Николлс с трудом сбросил с себя путы тяжелого сна. Медленно, нехотя разлепил веки. «Улисс» по-прежнему отчаянно качало; палуба уходила из-под ног с такой стремительностью, что дух захватывало. Николлс увидел наклонившегося над ним Капкового мальчика. Лоб штурмана обмотан бинтом, остальная часть лица в пятнах крови. Вид у Карпентера был до отвращения жизнерадостный.

– Вставать, вставать, довольно спать… и так далее… – усмехался Карпентер. – Как мы себя сегодня чувствуем? – произнес он дурашливым голосом. Отпрыск знатного рода, лейтенант Карпентер не слишком-то уважал профессию врача.

– В чем дело, Энди? – вытаращил на него сонные глаза Николлс. – Случилось что-нибудь?

– Что может случиться, когда на мостике господа Кэррингтон и Карпентер, – заносчиво проговорил Капковый мальчик. – Не желаешь ли подняться наверх, посмотреть, как делает свое дело Кэррингтон? Он собирается развернуть корабль на обратный курс. А в такой заварушке дело это нешуточное!

– Так ты меня затем только и разбудил?

– Старик, при повороте корабля на другой курс ты все равно оказался бы на палубе… Только, пожалуй, со сломанной шеей. Ко всему, Джимми, требуется твоя помощь. Ему нужны толстые стекла, а их у тебя в лазарете навалом.

Однако, как я убедился, лазарет закрыт, – прибавил он без стеснения.

– Но к чему они… эти стекла?

– Пойдем, сам увидишь.

Забрезжил жуткий, зловещий рассвет – достойный эпилог кошмара. Над кораблем, едва не задевая за мачты, проносились белесые полосы, но в вышине небо было чистым. Огромные волны стали гораздо короче и круче. Машины работали на малых оборотах, лишь бы крейсер слушался руля. Несмотря на это, шедший против волны «Улисс» нещадно трепало. Ветер, скорость которого немногим не достигала пятидесяти узлов, дул ровно. И все-таки, едва Николлс вышел на палубу, вихрь обжег ему легкие, ослепил льдом и студеным ветром.

Поспешно обмотав лицо шарфом, молодой врач стал на ощупь подниматься на мостик. За ним, неся в руках куски толстого стекла, следовал Капковый. Когда они взбирались по трапу, из динамика вырвалось что-то нечленораздельное. На плохо освещенном мостике находились лишь Тэрнер и Кэррингтон, закутанные точно мумии. Глаза их были скрыты очками.

– Привет, Николлс, – прогудел старший офицер. – Ведь это, кажется, он, не так ли? – Повернувшись к ветру спиной, Тэрнер сорвал с себя очки и в сердцах отшвырнул их прочь. – Ни черта не видно в эти хреновины… Эй, первый, он притащил стекла.

Николлс пригнулся, чтобы спрятаться за нактоуз. В углу валялась груда очков, стеклянных щитков, противогазных масок. Он мотнул головой в их сторону.

– Это что, распродажа?

– Ложимся на обратный курс, док, – произнес Кэррингтон. Голос его звучал спокойно, как всегда в нём не было и следа усталости.

– Но нам нужно видеть, что у нас по курсу. От этих же хреновин, как выразился старпом, никакого проку. Они мгновенно обледеневают. Не подержите ли стекло, вот так…. А вы протирайте, Энди.

Взглянув на огромные волны, Николлс содрогнулся.

– Простите мое невежество, но к чему нам вообще куда-то поворачивать?

– Потому что скоро это будет невозможно, – ответил Кэррингтон. Потом, усмехнувшись, добавил:

– Боюсь, предстоящий маневр сделает меня самым непопулярным офицером на корабле. Мы только что предупредили экипаж о повороте. Готово, сэр?

– В машинном отделении! На руле! Подготовиться к повороту! Готово, первый.

Тридцать, сорок пять секунд, целую минуту Кэррингтон неотрывно смотрел через стекло. У Николлса замерзли руки. Капковый прилежно тер стекло. Потом раздалась команда:

– Левая, машина, средний ход!

– Левая машина, средний ход! – эхом отозвался Тэриер.

– Право двадцать!

– Право двадцать!

Николлс рискнул взглянуть краешком глаза через плечо. За долю секунды, прежде чем глаза его наполнились слезами, он успел увидеть гигантский вал, ринувшийся прямо на корабль, нос которого уже находился под углом к фронту волны. Боже милостивый! Почему Кэррингтон не дождался, пока она пройдет?

Огромная волна подбросила носовую часть крейсера ввысь, безжалостно накренив корабль на правый борт, и прошла под днищем. С судорожным усилием перевалив через гребень, «Улисс» бешено устремился вниз, кренясь на противоположный борт. Мачты – эти огромные обледеневшие деревья – описали гигантского радиуса дугу, а поручни левого борта погрузились в подошву нового вала.

– Левая, полный вперед!

– Левая, полный вперед!

– Право тридцать градусов!

– Право тридцать градусов!

Следующая волна, пройдя над кораблем, лишь выпрямила его. И тут Николлса осенило. Невероятно (поскольку это невозможно было предугадать), на Кэррингтон словно предвидел, что между двумя встречными волнами должен образоваться участок сравнительно спокойной воды. Как он догадался, что это произойдет, не знал никто, в том числе и сам Кэррингтон. Но это был великий моряк, и чутье не обмануло его. В течение пятнадцати или двадцати секунд море представляло собой кипящую белую массу, где волны сталкивались, сшибались меж собой. Такое, хотя и в гораздо меньших масштабах, происходит при встрече морских течений и возле водопадов. Воспользовавшись относительным затишьем, «Улисс» беспрепятственно проскользнул среди валов.

Затем на завершивший поворот корабль ринулась новая волна – высотой до самого ходового мостика. Подойдя с траверза, она всей своей огромной тяжестью обрушилась на крейсер. Такого удара в ту ночь крейсеру ещё не приходилось получать. «Улисс» лег на борт, так что поручни оказались под водой. Николлса сшибло с ног, и он с размаху ударился о борт мостика. Стекло разлетелось вдребезги. Он готов был поклясться, что в эту ммуту слышался смех Кэррингтона. Оправившись от удара, Николлс стал продвигаться к центру компасной площадки.

Но этим дело не кончилось. Швырнув «Улисс» в пропасть, когда крен достиг сорока градусов, гигантский вал начал безжалостно опрокидывать корабль. Стрелка креномера неумолимо поползла: сорок пять градусов, пятьдесят, пятьдесят три… Потом остановилась. Казалось, прошла целая вечность. Моряки упирались ногами в борт, цеплялись за неровности палубы, тупо осознавая, что случилось неизбежное. Конец. Из такого крена «Улиссу» не выйти.

Тянулись долгие, хак жизнь, секунды. Белые как полотно Николлс и Карпентер бессмысленно глядели друг на друга. Наклоненный под таким углом, мостик оказался защищенным от ветра. Внезапно раздался голос Кэррингтона. Он прозвучал спокойно, буднично и удивительно отчетливо.

– Крен достигнет шестидесяти пяти градусов. Потом корабль вернется на ровный киль, – произнес он как ни в чем не бывало. – Не потеряйте свои шапки, господа. Вам предстоит увидеть нечто любопытное.

Не успел он закончить, как «Улисс» вздрогнул, потом сначала медленно, а затем с бешеной скоростью стал крениться в обратную сторону, описывая дугу в девяносто градусов, затем снова качнулся назад. Николлс снова очутился в углу мостика. Но к тому времени поворот был почти закончен.

Успевший прийти в себя Капковый мальчик с улыбкой тронул Кэррингтона за плечо.

– Не оглядывайтесь, сэр. Дело в том, что мы потеряли грот-мачту.

Он несколько преувеличивал, однако верхней части мачты – футов пятнадцать длиной – вместе с круговой антенной радиолокатора действительно как не бывало. Двойного удара, к которому прибавился вес льда, стеньга не смогла выдержать.

– Обе машины – малый вперед! Прямо руль!

– Обе машины – малый вперед! Прямо руль!

– Так держать!

«Улисс» лег на обратный курс. Перехватив взгляд Николлса, Капковый кивнул в сторону первого офицера.

– Понял, что я хотел сказать, Джонни?

– Да, – спокойно произнес Николлс. – Я понял, что ты хотел сказать.

Потом, широко улыбнувшись, прибавил:

– В следующий раз поверю тебе на слово. Доказательство твоей правоты слишком вредно для моего здоровья!

Двигаясь с крупной попутной волной, «Улисс» стал удивительно устойчивым на курсе. Ветер тоже перешел на корму, и мостик словно по волшебству оказался защищенным от шторма. Летевшие над кораблем клочья тумана начали таять, они почти исчезли… Далеко на зюйд-осте по безоблачному небосклону поднималось ослепительное белое солнце. Долгая ночь кончилась.

Через час, когда ветер поутих и скорость его уменьшилась до тридцати узлов, радарной установкой было обнаружено несколько кораблей, шедших с веста. Спустя ещё час ветер и вовсе спал, шла лишь крупная зыбь. И тут на горизонте показались хвосты дымков. В десять тридцать в условленном месте, в условленное время состоялось рандеву «Улисса» с конвоем из Галифакса.