boat

Малоизвестный монолог Михаила Жванецкого

Она была суровой, совсем не ласковой с виду. Не гламурной. Не приторно любезной. У неё не было на это времени. Да и желания не было. И происхождение подкачало. Простой она была.

Всю жизнь, сколько помню, она работала. Много. Очень много. Занималась всем сразу. И прежде всего – нами, оболтусами.

Кормила, как могла. Не трюфелями, не лангустами, не пармезаном с моцареллой. Кормила простым сыром, простой колбасой, завёрнутой в грубую серую обёрточную бумагу.

Учила. Совала под нос книги, запихивала в кружки и спортивные секции, водила в кино, на детские утренники по 10 копеек за билет.

В кукольные театры, в ТЮЗ. Позже – в драму, оперу и балет.

Учила думать. Учила делать выводы. Сомневаться и добиваться. И мы старались, как умели. И капризничали. И воротили носы.

И взрослели, умнели, мудрели, получали степени, ордена и звания. И ничего не понимали. Хотя думали, что понимаем всё.

А она снова и снова отправляла нас в институты и университеты. В НИИ. На заводы и на стадионы. В колхозы. В стройотряды. На далёкие стройки. В космос. Она всё время куда-то нацеливала нас. Даже против нашей воли. Брала за руку и вела. Тихонько подталкивала сзади. Потом махала рукой и уходила дальше, наблюдая за нами со стороны. Издалека.

Она не была благодушно-показной и нарочито щедрой. Она была экономной. Бережливой. Не баловала бесконечным разнообразием заморских благ. Предпочитала своё, домашнее. Но иногда вдруг нечаянно дарила американские фильмы, французские духи, немецкие ботинки или финские куртки. Нечасто и немного. Зато все они были отменного качества – и кинокартины, и одежда, и косметика, и детские игрушки. Как и положено быть подаркам, сделанным близкими людьми

Мы дрались за ними в очереди. Шумно и совсем по-детски восхищались. А она вздыхала. Молча. Она не могла дать больше. И потому молчала. И снова работала. Строила. Возводила. Запускала. Изобретала. И кормила. И учила.

Нам не хватало. И мы роптали. Избалованные дети, ещё не знающие горя. Мы ворчали, мы жаловались. Мы были недовольны. Нам было мало.

И однажды мы возмутились. Громко. Всерьёз.

Она не удивилась. Она всё понимала. И потому ничего не сказала. Тяжело вздохнула и ушла. Совсем. Навсегда.

Она не обиделась. За свою долгую трудную жизнь она ко всему привыкла.

Она не была идеальной и сама это понимала. Она была живой и потому ошибалась. Иногда серьёзно. Но чаще трагически. В нашу пользу. Она просто слишком любила нас. Хотя и старалась особенно это не показывать. Она слишком хорошо думала о нас. Лучше, чем мы были на самом деле. И берегла нас, как могла. От всего дурного. Мы думали, что мы выросли давно. Мы были уверены, что вполне проживём без её заботы и без её присмотра.

Мы были уверены в этом. Мы ошибались. А она – нет.

Она оказалась права и на этот раз. Как и почти всегда. Но, выслушав наши упрёки, спорить не стала.

И ушла. Не выстрелив. Не пролив крови. Не хлопнув дверью. Не оскорбив нас на прощанье. Ушла, оставив нас жить так, как мы хотели тогда.

Вот так и живём с тех пор.

Зато теперь мы знаем всё. И что такое изобилие. И что такое горе. Вдоволь.

Счастливы мы?

Не знаю.

Но точно знаю, какие слова многие из нас так и не сказали ей тогда.

Мы заплатили сполна за своё подростковое нахальство.

Теперь мы поняли всё, чего никак не могли осознать незрелым умом в те годы нашего безмятежного избалованного детства.

Спасибо тебе!

Не поминай нас плохо. И прости.

За всё, Советская Родина!!

М. Жванецкий

Монолог малоизвестного Иосифа Шутмана
на малоизвестный монолог Михаила Жванецкого

Ох, как хочется быть кратким! А сказать-то надо так много! Но попытаюсь... Ведь классик-то сказал!

Да, происхождение подкачало. Да, она была простой. Но таковой она была до тех пор, пока простым был её Кормчий.

Да, она очень много работала. И занималась всем сразу. И прежде всего нами – и очень плотно занималась. Создать такой ГУЛАГ, какой был у неё, так больше никому и не удалось.

Да, кормила, учила, в спортивные секции и в театры водила. Всё это правда. Великого Кормчего сменил менее великий, но всё равно она ещё была простой. Ещё била башмаком по ООНовской трибуне. И, ещё простая, успела первой в мире покорить космос. Беда была в том, что простота не может быть вечной. Тем более без Великого Кормчего.

Да, учила думать, учила делать выводы. Вот тут и начались сложности. Ведь не могут же все думать одинаково. Для этого нужно, чтобы к твоей думалке был приставлен сзади револьвер. А без револьвера ничего не получалось.

И думающие разделились на две части: одни стали говорить, что думают – и стали инакомыслящими, другие думать одно, а говорить другое – и стали партийной номенклатурой, передовым отрядом.

Пока она толкала нас в институты и университеты, в НИИ, на заводы, в колхозы и в стройотряды, она устраивала своих детей в элитные институты и НИИ, откуда открывалась дорога на загнивающий Запад, на который только им разрешалось смотреть. А остальным – ни-ни! Поэтому они знали точно, в отличие от нас, что там есть. Они же передовой отряд, морально устойчивые.

А не думающие так и остались простыми. Вот с ними и идти бы в светлое завтра, но только они без револьвера ничего не стоили. Кто же и куда с ними пойдёт?!

Так и жили: инакомыслящие сидели в лагерях, лежали в психушках, партноменклатура руководила и убеждалась на Западе, что мы идём правильным путём, а недумающие и простые работали. Этим недумающим и простым меньше всего доставалось французских духов, немецких ботинок и финских курток. Да они за ними особо и не гнались. Предпочитали своё, домашнее.

Была ещё одна большая категория: они и думали, и были простыми, и работали, и рады были бы идти в это светлое завтра, но, увы – вести уже было некому. По сути, они были теми же инакомыслящими, но просто молчали.

Кормчий в этот период говорил: «Живи сам, и давай жить другим». И жили. И давали жить другим. Днём человек был парторгом завода, а вечером начальником подпольного цеха. А цех этот не был ни в каком подполье, а стоял на том же месте, где был днём, только выпускал модную бижутерию, которую мог выпускать и днём, но не выпускал. Для этого надо было вовремя сориентироваться, произвести нужную прессформу. И кто умел, тот ориентировался и производил.

Любая партия – очень сложная вещь. Чтобы удерживать её в одной узде, нужен такой кучер, как Сталин, или нужно хотя бы время от времени привозить зарвавшихся лошадей на стадионы, где приготовлены пулемёты, как это делали в Китае. Даже национал-социалистическая партия с её немецкой дисциплиной не была идеалом.

Избалованные дети, мы ворчали, мы жаловались, мы были недовольны и нам было мало. Но мы бы могли ещё очень долго ворчать, и всё оставалось бы по-прежнему. Просто пришёл человек, который понял – можно много раз обманывать одного человека, и можно один раз обмануть всех, но нельзя обманывать всех всегда. Он хотел изменить это королевство кривых зеркал, но когда вытащил пару камней из казалось бы огромного мощнейшего его фундамента, всё стало рушиться.

Громко и всерьёз возмутились не мы, недовольные, а как раз вполне довольные, которые поняли, что их довольство – это очень скромно по сравнению с тем, КАК можно быть довольным, если обладая всей полнотой информации, в одночасье сделать народное своим.

Хорошо о нас она в лице своего передового отряда вряд ли думала и оберегала это потенциальное своё от нас, а не нас от дурного. Этот отряд знал точно, где, когда и как взять. То, что у него было раньше – всё же было не его, по наследству детям не передавалось. А хотелось-то своего. И отряд взял. Круг замкнулся...

Она ушла тихо, не выстрелив, не пролив крови, не оскорбив нас на прощанье. Да, это так... А в таком деле и не надо шума и крови. Шум и кровь были, когда народ отбирал народное достояние у власть придержащих и богатых, а когда власть придержащие и привилегированные (выросшие из того же народа) отбирают народное достояние у своего же народа, как раз нужна тишина. Тихо заходили в просторные квартиры самых совестливых и слишком много знающих партийцев, тихо открывали окно, особо мужественных даже не надо было подводить к нему, шли сами. И всё... Ни шума, ни крови. Глухой звук, и как говорят судебные медики, мешок с костями на земле. Светлая память о честном сыне партии всегда будет жить в наших сердцах...

Мы заплатили сполна не за своё подростковое нахальство (мы хотели просто нормально жить), а за супернахальство зрелых мужей в чёрных лакированных машинах.

Спасибо тебе! И прости нас за то, что позволили разворовать тебя, Советская Родина!!!

P. S. Извини, дорогой Михал Михалыч, земляка, если не уложился в твой объём. И за этот мой монолог, который довольно сильно отличается от твоего.

Иосиф Шутман 5-12-2020 Источник